Сияние - читать онлайн книгу. Автор: Кэтрин М. Валенте cтр.№ 67

Третье июля был мягким годом. Утром часто шли дожди, а днём какао (то есть на самом деле не какао, но сумрачно-тёмное, сухое и с-ума-сойти-какое-высокое дерево, приносящее плоды, которые на самом деле не финики, и орехи, которые на самом деле не кешью) дало обильный урожай, коровы (то есть на самом деле не коровы, но пламенно-красные, пожирающие папоротник громадины с четырьмя сердцами, вкусным мясом и в разумной степени ровным нравом) жевали жвачку и нагуливали жир, а ныряльщики собрали множество амфор с мальцовым молоком, которые были такими полными, что едва не лопались. Когда наступила бледно-розовая меланхоличная вечерняя осень, дети собрали так много какаовых орехов и яиц казуаров (то есть на самом деле не казуаров, но сварливых, сине-зелёных, сытыми не бывающих и нелетающих ящероптиц с чёрными отметинами на груди, похожими на отпечатки человеческих ладоней), что был объявлен Фестиваль ореховых пирогов, который с той поры проводили каждые осенние сумерки. Даже бесконечная зимняя ночь выдалась не такой холодной, чтобы что-то замёрзло, но и не такой тёплой, чтобы растения, коим холод требовался для процветания, не смогли как следует выспаться в темноте.

Фестиваль ореховых пирогов наш мальчик любил больше всего на свете – после своих родителей, мальцовых китов и гонок за казуарами, которые длились до тех пор, пока ящероптицы не начинали негодующе вопить и повторять, что он «Хулиган! Хулиган!» на мандаринском наречии, которое птицы выучили попугайским образом после появления в Краю молока и жажды первых людей – те были, как нетрудно догадаться, китайцами. (Твари упрямо отказывались выучить какой-нибудь другой язык из тех, коими все с удовольствием пользуются, вроде английского и турецкого, родных языков Анхиса – но, по крайней мере, можно было позавидовать тому, что маленькие дети сносно болтали на мандарине, пусть и с резким казуарским акцентом.)

В завершение Фестиваля ореховых пирогов каждый житель Адониса выбирал собственное блестящее, разрисованное яйцо и большой коричневый какаовый орех, всё ещё в скорлупе, из огромной медной корзины в центре города. Надо сказать, что один из орехов был на самом деле не орехом, а пустой скорлупой, в которой пряталось милое колечко того же веса, что и орех. Тот, кому доставалась эта скорлупа, должен был загадать желание, которое обязательно сбывалось, и ещё он забирал домой вкусный пирог и бочку чёрного пива. В год, когда Анхису исполнилось шесть, он выбрал скорлупу с кольцом и, держа медное колечко (слишком большое даже для самого толстого из его пальцев) так, чтобы все видели, весьма торжественно пожелал, чтобы родители его всегда любили и жили вечно – на самом деле, это два желания, но жители посёлка притворились, будто ничего не заметили, ибо просить о подобном было весьма мило.

Анхис ещё не знал, что его желания не могли исполниться, что любое из них, будучи высказанным, металось среди звёзд, будто гулкое эхо, не находя там пристанища. И поскольку «вечность» – это очень, очень долго, он открыл своё проклятие лишь через много лет после того Фестиваля, когда солёно-сладкий ветер с моря был так полон тюленьих песен и хороших предзнаменований.

И до той поры он продолжал желать.

Следующим, что пожелал Анхис, было стать в точности таким же, как все прочие дети в Краю молока и жажды. Многие дети этого хотят – не выделяться, не быть чужаками, чтобы их не бросали в одиночестве, когда все уходят домой, к розовым окошкам, объятиям и полным тарелкам. Анхис этого желал, потому что другие мальчишки в классе дразнили его – он был темнокожим и рисовал мальцовых китов на полях в книгах, так что их изящные отростки извивались вдоль параграфов, выписывая сложные узоры, похожие на маленькие лабиринты; раздутые газовые пузыри, в которых содержалось исключительно важное мальцовое молоко, свисали по углам страниц, где шла речь про обустройство Края молока и жажды Четырьмя Государствами-Основателями. Но едва желание сорвалось с губ Анхиса, оно начало воплощаться в виде своей противоположности.

Он раньше всех одноклассников вырос и сидел за своей партой, неудобно согнувшись, как морковка, поспешившая созреть. И ещё он постепенно делался очень красивым – с высокими и широкими скулами, задумчивыми тёмными глазами, с блестящими волосами, которые ложились аккуратно, как бы он ни старался их взлохматить и растрепать. Вскоре родители остальных детей заговорили о том, что он покинет Край молока и жажды ради какого-нибудь другого, более цивилизованного и космополитного, не такого захолустного места – например, Страны видящих и тех, кого видят, или Края неистовых ранчеро, или даже Родины (которая на самом деле вовсе не была родиной никому из знакомых Анхиса – на самом-то деле, большинство пекарей, ныряльщиков, упаковщиков и молочников, с которыми он здоровался каждый день, никогда не видели места под названием «Родина», того плодородного, далёкого и чужеродного мира, где родились их деды и прадеды). Мальчик с его лицом уж точно должен был стать знаменитостью, если бы жил там, где люди ценят более утончённые вещи, чем молоко и жажда. Но Анхис хотел остаться в Адонисе, на берегах Кадеша, навсегда, стать ныряльщиком, как мать и отец, и однажды привести своих собственных детей на Фестиваль ореховых пирогов.

Однако Анхису не везло ни с крупными желаниями, ни с мелкими. Пожелав на Рождество собственный водолазный шлем, он получил велосипед с гудком и ужасную экзему, которая означала, что он не окунёт даже бедный шелушащийся палец в красные воды Кадеша до конца венерианской ночи. Когда одноклассница, которая собирала чёрные волосы в хвостик и так сильно любила казуаров, что почти не разговаривала по-английски, подхватила скарлатину (то есть на самом деле не скарлатину, но грозный, губительный, гемморагический вирус, время от времени поражающий нежных детей в Краю молока и жажды), Анхис неистово желал, чтобы она поправилась. Он немного её любил за мягкий голос и густые волосы, но девочка быстро скончалась в одиночной палате на станции Белый Пион – большом электрическом городе, где жили все доктора. Анхис дни напролёт плакал на своей постели из коры какао, и к красным стропилам улетало его желание умереть вместе с подругой, отправиться с нею на небо, где сотня казуаров и сотня мальцовых китов поют в унисон на безупречном мандаринском наречии.

Но он не умер.

Анхис что-то заподозрил. Он не стал никому ничего говорить, чтобы его не сочли чокнутым. Он рисовал мальцовых китов и напряжённо размышлял, рисуя. Вот что у Анхиса получалось, когда он создавал портрет кита:

По меркам начинающих натуралистов, это был неплохой набросок. И, в общем, точный. Анхис всегда рисовал верхнюю половину кита одинаково, изображая то, что видел всю свою жизнь. Но он понятия не имел, как выглядит нижняя половина. Ему ни разу не разрешили нырнуть вместе с мамой или папой, как бы сильно он этого ни желал. И к тому же ныряльщики сами не знали, как на самом деле выглядит мальцовый кит. Эти существа были слишком большими, чтобы охватить их взглядом. Всё равно что гадать, как выглядит Южная Америка, увидев лишь одно кафе в Буэнос-Айресе. Но Анхис гадал. Он много раз пытался нарисовать кита, который выглядел бы правильно, однако ни один из рисунков не казался ему таковым. То у него получался аэростат в юбке из травы, то фасоль пинто, из которой росли макаронины. Подобное он считал глупым, дурацким. Но мальцовые киты не были ни глупыми, ни дурацкими. Анхис это знал. Он знал, хотя не имел причин знать о китах хоть что-нибудь. Даже люди, которые действительно что-то знали об огромных, красивых животных, живущих в прекрасном алом море, никак не могли прийти к общему мнению относительно этих существ, хотя Анхис почти не сомневался в том, что они и впрямь живые существа, а не «здоровенные куски мяса с кровью», как называл их мистер Прикнис, или «брюссельская капуста-переросток», как настаивала мисс Бао.