Я присела на край кровати. Дочь тут же замерла.
– Почитать тебе?
Она помотала головой, неотрывно глядя на меня глазами большими и напряженными, как у кошки. Поколебавшись секунду, я погладила темную челку дочери. Волосы под моими пальцами были тонкими и чуть жестковатыми. Сири на какое-то время задержала дыхание, потом подалась в мою сторону. Я приобняла ее, притянула к себе. Мы немного посидели, чуточку неудобно, но охваченные внезапной близостью, которую мне во всяком случае не хотелось разрушать. Я погладила ее щеки. Гладкие и мягкие. Детская округлость с фотографии над кроватью уже начала уходить, и в какие-то минуты уже угадывались угловатость и красота, которые разовьются у Сири-подростка. Тонкие руки лежали на одеяле, под ладонью – книжка. Младенцем Сири часто хваталась за мои пальцы, ее щека лежала у меня на груди, сердце – напротив моего сердца.
– Ты знаешь, что я снова уезжаю?
Я почувствовала, как дочь опять напряглась. Ничего не сказала, но коротко кивнула.
– В этот раз – всего на несколько дней, а потом я опять вернусь. А когда вернусь – никогда больше никуда не уеду.
Тело Сири оставалось застывшим и напряженным, только руки нервно двигались, теребили нитку, вылезшую из пододеяльника. Я снова погладила ее по щеке.
– А когда я вернусь, мы будем веселиться от души. Можно поехать на море. Хочешь?
Она продолжала молчать. Я слышала, что мой голос звучит с натужной легкостью и фальшиво. Почему она должна хотеть поехать на море со мной? Она едва меня знает.
– Ладно, спи, увидимся через пару дней. Доброй ночи, мой грибочек, сладких снов.
Я забрала у нее книжку, подоткнула одеяло, поцеловала в щеку и погасила свет. Сири лежала на спине, но лицо повернула к стенке. Очертания ее худенького тела едва виднелись под похожим на сверток одеялом. Уже выходя, я наконец услышала ее голос:
– Мама!
– Да, милая?
– Ты вернешься?
Я немного помедлила с ответом.
– Ну конечно, вернусь. Спи, малыш.
Спускаясь по ступенькам, я чувствовала на подбородке что-то щекотное, и лишь подняв руку, чтобы вытереть подбородок, я поняла, что это мои собственные слезы.
В гостиной я на минуту остановилась. Старым ощущался не только дом; само обитание Нур где-либо казалось осколком старого мира. Когда я была маленькой, она обставляла свое жилище мебелью из “Икеи” и “Хеллерау”, в соответствии с рекомендациями партии, но с годами ее энтузиазм по отношению к партии угасал, и дом все больше походил на дедушкин. Фотографии старых родственников вместо изображений партийных лидеров, восточные коврики на полу, старые книги на полках. И не только там – пыльные книги были везде. Нур рассказывала, что когда дедушка в 1970-е годы приехал сюда из Боснии, страна еще была частью Югославии, а иностранцы здесь были не в диковинку. Теперь их почти не стало. Большинство приезжих покинули прибалтийские районы после Берлинской революции 1989 года, когда диссиденты перед аннексией попытались разрушить стену между ГДР и ФРГ. Нур и ее дом были в современном мире вымирающим видом. Я даже радовалась, что Нур и ее дом случились в жизни Сири, даже если в будущем этот опыт станет для нее проблемой.
На кухне я села у стола. Нур, повернувшись ко мне спиной, продолжала мыть посуду. Внезапно она опустила руки и застыла, все еще спиной ко мне.
– Ты знаешь, она интересуется, чем ты занимаешься.
– В каком смысле?
– Почему ты все время исчезаешь.
Я почувствовала, как паника набухает в груди, что я вот-вот начну защищаться. С минуту я молчала. А потом сказала:
– У нее ведь есть ты.
Нур обернулась. Под глазами у нее залегли темные тени. Я вдруг осознала, что в этом году ей будет семьдесят. Мне она всегда казалась бессмертной, существом вне времени. Нур испытующе посмотрела на меня, потом повернулась к шкафчику, достала две рюмки и бутылку водки, села напротив, поставила рюмки, налила в обе. Долго смотрела на меня, словно пытаясь определить, способна ли я понять то, о чем она собирается сказать.
– Не сердись, – начала наконец Нур.
– На что?
– На то, о чем я сейчас спрошу.
– Зависит от того, о чем ты спросишь.
– Не отшучивайся, я серьезно. – Она не спускала с меня глаз.
– Ладно. Спрашивай.
Нур подняла рюмку, торопливо глотнула, снова поставила.
– Я хочу знать: ты вернешься?
– Меня не будет два-три дня, а потом…
Нур яростно затрясла головой.
– Нет-нет, я не об этом. Я хочу знать: ты вернешься?
Я в ответ смотрела на нее не отрываясь, пока она не перевела взгляд на темное окно. Обе мы долго молчали. Нур наконец снова заговорила тихим голосом:
– Там наверху спит маленькая девочка, которая не знает, есть ли у нее мама. И хоть она ничего не говорит, для нее это тяжкий груз. Ты, может, и не замечаешь, но я-то все вижу.
– У нее же есть ты, – повторила я невыразительно, словно мантру.
Нур упрямо смотрела в окно.
– Но ты сама знаешь – я ей не мама. Я твоя мама. А еще я хочу знать… – Она замолчала на середине фразы, словно у нее комок встал в горле.
– Знать что?
– Хочу знать, вернешься ли ты. Хочешь ли ты жить.
Слеза покатилась по щеке Нур, и она ее не стерла.
– Моя девочка, – тихо сказала Нур, все еще не глядя на меня.
Я не поняла, говорит ли она обо мне или о Сири. Я одним глотком осушила рюмку. Пульс стучал в ушах. Поднявшись, я подошла к Нур, которая так и сидела, глядя в окно. Я крепко поцеловала ее в голову, туда, где начала прорастать незакрашенная седина, и было похоже, что она в парике.
– Увидимся через несколько дней, Нур.
Я вышла в прихожую, поскорее оделась, сбежала вниз по лестнице и дальше, на улицу, где меня вырвало в урну.
На следующее утро я уехала еще до рассвета. Такси причалило к тротуару. Мелкие снежинки плясали в воздухе, пока шофер, пыхтя, грузил мои сумки в багажник. Я боролась с желанием повернуться и сфотографировать дом, словно собиралась уезжать очень, очень надолго.
Водитель вырулил из города и отвез меня в порт, к большой промышленной пристани. Какое-то время он кружил между контейнерами и складами и наконец остановился перед пирсом с запертыми воротами. Вытащив из багажника мои сумки, он поставил их на землю, но прежде чем я успела спросить, должна ли я заплатить или расписаться в квитанции, он запрыгнул в машину и уехал. Я стояла в одиночестве, соображая, куда идти, и тут увидела, что ко мне с той стороны ворот направляется человек в форме. Человек молча отпер висячий замок, скреплявший толстые цепи на воротах, и впустил меня. Оглядевшись, я увидела на одном из столбов камеру наблюдения – видимо, благодаря ей мое появление и не прошло незамеченным. Белый снежок ложился на землю тонким слоем – как сахарная пудра, и когда мы пошли по пирсу, я обернулась и посмотрела на свои следы. Снова начался снегопад.