Горшок золота - читать онлайн книгу. Автор: Джеймз Стивенз cтр.№ 24

В силу сказанного делается понятно, что, когда лепреконы Горт на Клока Моры поступили так, как изложено далее, не побуждала их никакая низменная страсть к отмщению, – они всего лишь стремились восстановить ритм, что составлял само их существование и был наверняка впрямую важен для Земли. Месть – мерзейшая страсть, ведомая жизни. Эта страсть сделала возможным Закон, чем предоставила в тех повсеместных владениях первый голос Интеллекту – в этом и заключается его устремление. Любой лепрекон ценнее Земле, нежели какой-нибудь премьер-министр или биржевой маклер, потому что лепрекон пляшет и творит потеху, тогда как премьер-министру об этих естественных добродетелях ничего не известно – а значит, ущерб, причиненный лепрекону, доставляет Земле горе, и потому справедливость есть обязательная и эпохальная необходимость.

Община лепреконов без горшка золота – община в упадке и лишенная веселья, и у лепреконов, разумеется, есть право требовать сочувствия и помощи в возвращении себе столь жизненно важного сокровища. Но меры, кои лепреконы Горт на Клока Моры предприняли, дабы вернуть себе свою собственность, неизбежно запечатлелись в их памяти клеймом позора, надо полагать. В оправдание им следует не забывать, что их коварно и жестоко подначили. У них не только выкрали золото, но и закопали его так, чтобы оказалось оно под защитой их же общинной чести, а хозяйство их врага сделалось неуязвимым для деятельных и праведных посягательств, поскольку Тощая Женщина из Иниш Маграта происходила из самых могущественных сидов всей Ирландии. Именно в таких обстоятельствах складываются опасные союзы, и дети стихий – впервые в истории – прибегли к буржуазной силе.

Отвратителен был лепреконам сей поступок, и пусть справедливость учтет этот факт. Действовали они во гневе, а гнев есть слепота и ума и чутья. Не благотворная слепота, что не дает отвлекаться вовне, а та отчаянная тьма, что укрывает все внутри и прячет сердце и ум от взаимного супружеского признания. Но даже эти смягчающие обстоятельства не могут оправдать выбранного лепреконами образа действий – следует стремиться к видению более пространному, а из зла обязано так или иначе возникнуть добро, в противном случае зло настолько незаконно, что применение его нельзя искупить. Когда лепреконы сумели осознать, в чем провинились, они ох как глубоко раскаялись и устремились всевозможно явить свое покаяние; однако покаяние без примирения – всего лишь посмертная добродетель: только и остается, что похоронить ее.

Когда лепреконы Горт на Клока Моры обнаружили, что никак не вернуть им свой горшок золота, они оставили в ближайшем полицейском участке анонимное сообщение, где говорилось, что под подом очага в хижине Койля Дораки находится два трупа; из злокозненного сообщения также следовало, что убил тех двоих Философ и мотивы его крайне постыдны.

Всего часа три, не более, находился Философ в пути к Энгусу Огу, когда четверо полицейских приблизились к домику со стольких же сторон и без всякого труда проникли внутрь. Плохо скрываемое приближение полицейских Тощая Женщина из Иниш Маграта и двое детей услышали издалека и, установив природу этих посетителей, укрылись среди густо скучившихся деревьев. Вскоре после того, как пришельцы оказались в хижине, оттуда послышались громкие непрерывные шумы, а примерно через двадцать минут супостаты выбрались наружу и вынесли с собой тела Седой Женщины из Дун Гортина и ее мужа. Полицейские сняли с петель входную дверь и, поместив на нее тела, поспешно двинулись лесом и вскоре исчезли из виду. После их ухода Тощая Женщина с детьми вернулись в дом, и над разверстым очагом Тощая Женщина произнесла долгое и яростное проклятие, в котором полицейские восстали нагими пред зардевшейся Вечностью…

С вашего позволения давайте вернемся теперь к Философу.

После беседы с Энгусом Огом Философ получил благословение бога и подался обратно. Покинув пещеру, он ведать не ведал, где находится, повернуть ли ему направо или налево. Была у него одна-единственная путеводная мысль: раз взбирался он на гору, пока шел сюда, значит – из простой противоположности – домой предстоит идти с горы вниз, а потому поворотился Философ лицом к склону холма и устремился вперед. Воодушевленно взбирался он на холм – спускался же в полном восторге. Распевал во весь голос всякому ветру, что летел мимо. Из кладезей забвения извлек сверкающие слова и задорные мелодии, какими упивалось его детство, и, шагая, пел их громко и непрестанно. Солнце еще не взошло, но вдали небо уже проницала безмолвная яркость. Свет дня, впрочем, почти весь загорелся, от теней осталась лишь тонкая пелена, и ровный, недвижимый покой нависал с серых небес над шептавшей землей. Птицы уже завозились, но еще не пели. То и дело одинокое крыло оперяло прохладный воздух, но по большей части птахи гнездились теснее в качких гнездах, или под папоротниками, или в кочковатой траве. Вот донесся призрачный щебет – и угас. Чуть подале сонный голосок выкликнул «чик-чирик» – и вновь вернулся в тепло под крылом. Помалкивали даже кузнечики. Созданья, что бродят в ночи, вернулись в свои кельи и приводили жилища в порядок, а те существа, что подвластны дню, держались за свой уют – еще хоть минуточку. Но вот уж первый плоский луч шагнул, подобно милому ангелу, на горную вершину. Хрупкое сияние сделалось ярче, набрало силу. Растворилась серая пелена. Птицы вырвались из гнезд. Пробудились кузнечики и тут же разом взялись за дело. Голос неумолчно перекликался с голосом, и поминутно ликовала несколько просторных мигов песня. Но в основном у них сплошные тары-бары, пока взмывали они, и ныряли, и проносились – всякая птаха охоча до завтрака.

Философ сунул руку в котомку, нащупал там последние крохи булок, и в тот миг, когда рука его коснулась пищи, столь яростный голод одолел Философа, что сел он, не сходя с места, и приготовился поесть.

Уселся он на пригорке под изгородью, и прямо перед ним находились несуразные деревянные ворота, а за ними – обширное поле. Устроившись, Философ вскинул взгляд и увидел, как к воротам подходит небольшая компания. Четверо мужчин и три женщины, у каждого при себе – металлический подойник. Философ со вздохом положил ковригу обратно в сумку и сказал:

– Все мужчины братья, а эти люди, быть может, голодны не меньше моего.

Вскоре незнакомцы приблизились. Первым шел здоровенный мужчина, заросший бородой по самые глаза, – двигался он, как сильный ветер. Он отомкнул ворота, вынув колышек, на которой они были заперты, и вместе со своими спутниками миновал их, а затем запер за собой. К этому человеку как к старшему Философ и обратился.

– Я собираюсь позавтракать, – сказал он, – и, если голодны, может, поедите со мной?

– Чего бы и нет, – отозвался мужчина. – Ибо человек, отвергающий доброе приглашение, – пес. Это мои трое сыновей и три дочери, и мы все признательны тебе.

Сказав это, он сел на пригорок, и его спутники, поставив подойники себе за спину, последовали его примеру. Философ поделил ковригу на восемь частей и раздал каждому по куску.

– Простите, что мало.

– Подарок, – произнес бородач, – никогда не мал. – С этими словами он учтиво съел свою долю в три укуса, хотя запросто справился бы и в один; дети его тоже отнеслись к своим кускам с бережением.