Посреди времен, или Карта моей памяти - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Кантор cтр.№ 54

Историю продолжаю. Параллельно с щербатовским текстом шла статья Ивана Фролова «О жизни, смерти и бессмертии». Я был редактором и фроловской статьи. Редколлегия трусила пропустить ее, поскольку Генеральный секретарь дышал на ладан. В эти дни ему стало хуже, как знало наше начальство. Потом стало лучше, Фролов был человек влиятельный, статью пропустили. И только она вышла, как Генеральный умер. Главный редактор Семёнов, когда играли траурную музыку, велел редакции встать и стоять минуту, сказав: «Чтобы стояли, как вся страна!» А дальше – советская мистика. Когда редакция отстояла положенное время, он вызвал меня в кабинет и как-то растерянно, но вместе с тем убежденно сказал: «Это вы с Фроловым виноваты». В том смысле, что мы виноваты в смерти генсека. Вот она магия, о которой говорил Флоренский. Осуществилась вполне. Ведь ничто не говорится просто так. И как надо было верить в силу слова!

Но магизм был не только советским. Существовал и антисоветский магизм.

Все мы знаем о радостях и нелепостях любви. Но если это любовь не к человеку, не к собаке, не к коту, а к чужой культуре? Скажем, к России… По роду своих собственных интересов я общался много с русистами. В советское время я был невыездной, поэтому если с кем и общался, то это были приезжавшие сюда специалисты. Да и было это всего дважды. Как-то приехали польские философы, я встречал их в аэропорту от журнала «Вопросы философии». Кажется, это был 1978 год. Один (Юзеф Боргош), профессор, был автором переведенной у нас книги о Фоме Аквинском, второй, доцент, писал, разумеется, о европейском любимце – Льве Толстом, который изображал, на его взгляд, реальную Россию – с балами, псовой охотой, сплошными графьями и князьями. И, конечно, Платонами Каратаевыми. Желая быть любезным с гостями, я по дороге, повернувшись к ним, заметил как бы между прочим о славянских корнях Ницше, о том, что Гофман был женат на полячке и прекрасно знал польский фольклор. Они с польской вежливостью слушали, хотя не очень одобрительно что-то ворчали. Чтобы расположить их к себе – все же я был принимающей стороной – я стал усердно именовать их на польский лад панами: «Пан профессор, – говорил я, – и вы, пан доцент». И вдруг профессор меня прервал довольно недружелюбно, сказав: «Не пан профессор, не пан доцент, а товажищ генерал и товажищ полковник». Так я впервые понял, какая реальная профессия у этих славистов. Потом, правда, мне удалось устроить их в отель, где администрация перепутала номера и не хотела даже кормить приехавших. Но потом и накормила, и напоила. Они были благодарны и не напоминали мне больше о своих званиях. Уже позже, когда я начал ездить на Запад, то убедился, что отлично знавшие русский язык, без акцента, знавшие даже пословицы и поговорки, в том числе современные, учились, конечно, в специальных заведениях. Кстати, реальные слависты, тоже влюбленные в Россию, говорили всегда с очень заметным акцентом. Как правило, у каждого из «отлично знавших» была кафедра и по одной книге, не больше. Но здесь я буду рассказывать не о блистательно говорящих на русском специалистах, я о них ничего не знаю. Просто один эпизод из столкновения реальной славистки с российскими реалиями.

Дело в том, что наш журнал состоял в коллегиальных отношениях с философами из Польши, Венгрии и ГДР. Осенью, кажется, 1984 г. (дату могу перепутать – потом объясню) по обмену к нам приехала венгерская славистка. Главный редактор, В. С. Семёнов, конечно, меня не послал бы на встречу. Наверно, польские товажищи все же что-то накляузничали о моей нелояльности. Да Главный и сам не послал бы меня, подозревая во мне вольномыслие, но, как потом выяснилось, мое имя как желательного встречающего назвала венгерская славистка. Что-то она почерпнула из моих редко тогда публиковавшихся статей. Звали ее Эржибет… Фамилии называть не буду. Не из скромности, а потому, что все время встречи я звал ее Эржибет, она меня Владимиром. А ее письма и книга, которую она мне прислала, в результате разнообразных семейных пертурбаций, пропали и проверить ее фамилию не могу. А придумывать не хочется.

Это была красивая, черноволосая и черноглазая женщина лет около сорока. У нее было три просьбы, которые она высказала прямо в аэропорту. Она просила, чтобы я, во-первых, устроил ей встречу с Владимиром Кантором, во-вторых, с Натаном Эйдельманом, а в-третьих, проводил ее к могиле Петра Чаадаева. Она не знала меня в лицо, поэтому обрадовалась, что ее первую просьбу я так легко исполнил. Я отвез ее в отель, и мы проговорили несколько часов за бутылкой красного венгерского вина. Она, несмотря на типичные иллюзии иностранцев о поголовной духовности русского народа, все же нечто готова была воспринять, все-таки писала о Чаадаеве, которого, однако, понимала как предшественника славянофилов. Вечером я дозвонился до Эйдельмана. Он назначил встречу у себя дома. На следующий день мы приехали к нему. Об обаянии Натана говорить невозможно, надо было его пережить.

Самое для меня было сложное – это визит на Донское кладбище, на могилу Чаадаева. К своему стыду должен сознаться, что до той поры я ни разу не был на могиле Чаадаева. Хотя тексты его любил. Более того, уговорил в 1983 г. английского на тот момент (ныне американского) исследователя Ричарда Темпеста подготовить публикацию архивных писем Чаадаева (о его работе в архивах рассказали коллеги). Он принес тексты с блестящими комментариями, предисловие написал В. Г. Хорос. Казалось бы, подарок для журнала. Но редколлегия встала наотрез: «Зачем нам этот полузабытый мыслитель? Опубликовать эти письма можно в каком-нибудь сборнике для аспирантов, тиражом примерно 300 экземпляров. Все же у “Вопросов философии” тираж несколько тысяч. Кому это надо?» Я злился, апеллировал к тому, что Чаадаев, как и декабристы, стоял у истоков русского «освободительного движения» (Чаадаев был вне всяких движений, но так называли борьбу с самодержавием, которой в те годы уже и в помине не было). От меня отмахивались как от слабоумного демагога, который хочет провести на мякине опытных идеологических мужей, твердо знающих, кого можно печатать, а кого нельзя. Убедил только тем, что неудобно будет отказать английскому ученому, который положительно пишет о России. Опубликовали в двенадцатом номере, который почему-то традиционно считается менее читаемым.

Могила П. Я. Чаадаева

Но венгерка, похоже, прочитала. Более того, узнала, кто был редактором этой публикации. У меня для нее была еще история, которая тогда не была записана. Известно, что Чаадаев жил на Басманной у Е. Г. Левашёвой. Об этом и Темпест написал. Приведу отрывок из его статьи: «Еще в 1839 г. умерла Е. Г. Левашёва, близкий друг мыслителя, во флигеле дома которой на Старой Басманной Чаадаев поселился в конце 1833 г. Он продолжал жить на той же квартире, теперь постепенно разрушавшейся. Здоровье его начало сдавать, нервы расстроились. Его стали тревожить предчувствия близкой и внезапной смерти» ^[10]. Несмотря на успех в салонах, такое душевное состояние – глубокого, глухого одиночества – длилось практически до конца жизни. Не случайны его слова брату в письме 1852 г.: «Чем буду жить потом, не твое дело: жизнь моя и без того давно загадка» ^[11]. Так вот, летом 1983 г., путешествуя со своим другом Александром Косицыным по Поветлужью, обмеряя полуразрушенные церкви и записывая их истории, наблюдая сохранившуюся послереволюционную разруху, мы зашли в селе Воскресенском в местный клуб, где я обнаружил неожиданно письмо сына Екатерины Левашёвой П.Я Чаадаеву.