Посреди времен, или Карта моей памяти - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Кантор cтр.№ 39

Через неделю возвращаемся в Москву. Едем в таком же набитом автобусе до Александрова. К поезду. Толстые неопределенного возраста женщины с тяжеленными сумками, функции от этих сумок, набиваются в автобус. Лица как из текстов Гоголя и Щедрина. Где природа поскупилась на тонкий инструмент – тяп-ляп, черты человеческие лишь намечены. Разговоры о том, что мужики не работают, не желают, спиваются. Страна пьяных нищих, не желающих работать и горюющих лишь о том, что не умеют как следует воровать. Да и интеллигенция о том же жалеет. Рассказ уже на станции одной интеллигентной сравнительно женщины. Купила избу в деревне, участок большой, 20 соток. Скосила траву, предлагает эту траву соседке, у которой корова. Та отказывается – неохота собирать, возиться, как-нибудь так. Избу обставила на городской лад. Занавески, ковры, городская посуда – все то, кстати, что и сами деревенские иметь могут. Три месяца прожила, лето. Собрались уезжать, сели в машину, полчаса отъехали, но вспомнили, что забыли что-то. Вернулись, а эти пьяные мужики уже дверь в их дом взломали и выносят все оттуда. Так что все эти рассказы из Гражданской войны, как еще с живых товарищей сапоги сдирали себе – верны. Дело только не в Гражданской войне, а в ментальности народа, паразитарной, варварской и очень примитивно материальной. Вещь хочется иметь, но заработать не хочется, лучше украсть.

Наконец, в электричке. Александров – конечная станция, поэтому всегда есть места. Усталые, сели, 10 часов вечера. Полусонно едем. В Мытищах заходит молодой мужик в рясе, с аккуратной бороденкой и завязанными в узел волосами. В руках продолговатый ящик с прорезью. «На построение храма просить будет – все равно какого», – сразу все понимают. На ящике, однако, наклеена бумажка, на которой: «На восстановление православия на Чукотке». «Однако, – говорю жене, – уже совсем явная липа – собирать по Ярославской железной дороге на православие в Чукотке». Она улыбается: «Все же северная дорога». Сидевший рядом со мной мужик в белой рубашке, с очень короткой стрижкой, лицом не загорелым, а обветренным, вдруг сказал: «Конечно, врет. Я сам с Чукотки. В Анадыре огромный православный храм. А жителей всего восемь тысяч. Вполне хватает. А! – голосом, как рукой, махнул, – таких много. Я как-то в Сергиевом Посаде у матушки Ирины ночевал. А к ней пришел такой же сборщик. От задней стенки бумажку отклеил, деньги высыпал, водки купил и напился». «А вы на Чукотке живете?» «Ну да, в 70 километрах от острова Врангеля. Анадырь для нас как Москва, там летом иногда даже тепло бывает. При советской власти города строили, бассейны, спортзалы. А теперь выселяют, насильственно выселяют. Скажем, электричество всю зиму не дают, с буржуйками выше плюс пять не поднимешь, и темно еще. Был до Абрамовича губернатор, так он план имел продать часть Чукотки Аляске. Уже не знал, что еще и украсть. А этот, хоть и еврей, и с «земли обетованной», получше, все же подкормил нас. Многие могли уже с голоду умереть, два с половиной года зарплаты не получали. Этот расплатился. Тоже Сибнефть у него. Конечно, он получше Черномырдина. Но все равно несправедливо. Я так считаю, что доходы с земных богатств нужно поровну между всеми русскими любой национальности поделить. Потому что мы все здесь русские. На западе вон хозяин получает в четыре раза больше, чем инженер, а у нас в миллион раз. Вот и не идут нам впрок наши богатства. А жулики, которые под христиан подделываются, расплодились сильно. Впрочем, – он махнул рукой, – может и всегда были. Бесов все же много у нас».

Почему так сильна нечисть? Но, может, человек просто неудачный проект Бога?

Это был сон. Не более, чем сон. Конечно же, сон.

…Я иду с приятелем, провожая зачем-то его на вокзал, и никак не пойму: то ли очень поздно мы вышли, то ли чересчур рано – до утренней звезды, слишком темно. Только какие-то красные сполохи в небе. Внизу же, между домами, сплошная темнота. Но мы почему-то идем очень уверенно, хотя ничего не видим: ни вокруг себя, ни под ногами. Возможно, у нас опытный вожатый. Хотя и незримый. Неясно только, как он нас ведет, раз мы его не видим.

Российская традиция с неведомым до поры до времени вожатым, выводящим из бурана (или из темноты), казалось, оправдывала себя. Но ведущего нас мы совсем не видели, совсем.

Вот мы уже и в вагоне. Я сразу об этом догадался. Только странно – не входя, очутиться внутри. Правда, и стены вагона изнутри какие-то непривычные, из досок что ли необструганных?.. Не то чтобы меня это удивило очень, но я особинку эту приметил. Показываю приятелю (которого зачем-то пошел провожать на вокзал: никогда этого раньше не делал – вот ведь что, да и приятеля не упомню, что за человек, откуда его знаю – вижу только, что высокий и горбится, сутулится поэтому, а как на доски ему показал, то выяснил еще, что бас у него окающий). Показываю, значит, я ему на доски, а он так говорит удивленно: «А ты что, иного чего ожидал?» Окает. А я вообще ничего не ожидал, и думаю, как бы мне сойти с этого поезда и вообще подальше отсюда оказаться.

И вдруг чувствую – а поезд-то уже идет. А куда – я даже и не знаю. И вожатый куда-то сгинул, и приятеля даже не помню, как зовут. И домашних не предупредил, и на работе завтра хватятся, а главное – билета нет, если контроль пойдет. А сойти купить – так уж и не сойдешь.

«Слушай, а какая ближайшая станция?» – приятеля спрашиваю. И тут вижу, что вагон не то что не купейный, а даже не плацкартный, без перегородок и без сидений, общий пол и общий воздух, в четырех углах коптилки горят тусклым красным огоньком, и на полу прямо темные группки людей сидят и, судя по жестам, в карты режутся.

И приятель мой что-то присмирел. «Не знаю, – говорит, – какая ближайшая. Надо у проводницы спросить». Помолчал и снова окает: «Эк оно, как с тобой они нехорошо поступили, безо всякого предупреждения поезд отправили». И, правда, чего уж тут хорошего!..

Идем к проводнице в купе (уверены почему-то, что у нее купе наверняка есть), а она к нам из тамбура навстречу. Из тамбура грохот, лязг доносится, да мочой и псиной пахнет. А она нами возмущается, в меня пальцем тычет: «Почему в вагоне посторонний?» Я смотрю, она у себя на боку рукой шарит – а сбоку у нее, на черной форменке, на ремне, кобура висит. «Ничего себе, – думаю, – история. Нормально, однако, влип. Похоже, что ВОХРа. А чего охраняют, непонятно. Зэка везут, что ли? Но приятель-то мой тут при чем?»

Однако, не рассусоливая, всю историю мою жалобно ей так выкладываем и разъясняем. Приятель окает, а я на обаяние работаю. Улыбается она, уже не сердится: «Только вот что, ребятки, я вам скажу – поезд до конечного пункта без остановок пойдет. А идти ему туда два месяца». Повернулась и исчезла, будто нарочно приходила, чтобы сообщить страшное.

В вагон возвращаемся. «Слушай, а куда ты, вообще говоря, едешь?» – приятеля спрашиваю. Призадумался он что-то, голову опустил (я всё вижу, к темноте привык, да и коптилки в четырех углах коптят, тоже какой-никакой, а свет), мотает головой. «На Колыму, – говорит, – еду».

«Зэка?!» – аж не словами, а дыханием только, еле слышно чтоб было, его спрашиваю. И холодок, холодок по спине.

«Что ты! – обижается он. – Как можно? Ни в коем случае! Просто так получилось». А что получилось и как получилось, объяснить не желает. Но мне всячески сочувствует, в щелку меж досок со мной смотрит. И любопытным рассказывает, что вот, дескать, как человек влип, вот, мол, как оно у нас бывает.