– Командир! – негромко позвал один из бдящих мобилей. – Кажись, человек идет…
Припал к биноклю и после короткой паузы буквально взвизгнул:
– Баба! И нормальная, бля буду, совсем нормальная!
За доставленных на Базу женщин детородного возраста и без внешних признаков мутаций и уродств мобилям были обещаны преизрядные премии. Не деньгами, разумеется, – бонами на товары, пользующиеся повышенным спросом у местных (но только не на патроны, торговля самой ценной здешней валютой была под строжайшим запретом). Пару раз премии даже выплачивали. Но, увы, Рымарь обеих девушек забраковал, генетические отклонения не всегда проявляются внешне…
* * *
Женщина несколькими быстрыми движениями сбросила одежду – всю, до последней нитки, – и не стала пробовать воду, не воспользовалась уцелевшей металлической лесенкой – решительно сиганула «ласточкой» прямо с бортика. Проплыла несколько метров под водой, вынырнула посреди бассейна.
Самурай пялился на нее во все глаза – и застыл, оцепенел. Не от зрелища обнаженного женского тела, хотя не видел вживую голых женщин много лет, мутантки не в счет, – оттого, что узнал женщину, отбросившую с лица намокшие длинные волосы.
Там, в бассейне, была Эльвира.
Точно такая, какой он ее запомнил, ни на день не постаревшая.
Он не удивился, за последний год доводилось встречать в мутантских селениях мальчишек, внешне неотличимых от тридцатилетних мужчин. И наоборот, попадались люди, выглядевшие, по рассказам, точно так же, как и десятилетия назад… Когда гены идут вразнос, с механизмами старения происходят самые разные чудеса.
Самурай не удивился, лишь подумал, что в мире все-таки есть какая-то высшая справедливость. Столько лет хранил верность своей женщине, не соблазнился ни старческими мослами Галины Валерьевны, ни другим чем-либо, – и сейчас получит награду.
Наверное, его могли бы остановить мобили, и все пошло бы иначе. Могли бы, объясни он им, что именно видит… Остановили бы и растолковали: что-то здесь не так, в бассейне купается вовсе не зрелая женщина под тридцатник, как мерещится командиру, – там совсем юная девица с остренькими торчащими грудками. И никакой роскошной копны волос у нее на голове нет – короткая неровная стрижка.
Но он ничего не сказал, и мобили удивились лишь тому, что командир поднялся и пошагал из их укрытия к бассейну, не надев перчатки и сферу и даже – небывалое дело! – оставив на камнях автомат.
Купание не затянулось. Эльвира одеваться не стала, лишь подхватила одежду и быстро пошагала к деревьям, их перекрученные заросли начинались в полусотне метров к северу от территории бывшего комплекса.
Самурай спешил следом, не отдавая себе отчет, что происходит с ним нечто странное… Хотел окликнуть, остановить – и не сумел, горло словно бы сдавила тугая петля. Он прибавил ходу, объятый страхом: сейчас пропадет из виду, затеряется среди стволов и подлеска – и все, никогда больше не увидятся, теперь уж точно никогда…
Когда до деревьев остались считаные шаги, Самурай все же понял каким-то дальним уголком сознания, что творится с ним неладное, но мысленно отмахнулся от этого понимания, занятый лишь тем, чтобы не упустить мелькавшую впереди обнаженную фигуру.
Точно так же он проигнорировал раздавшийся слева шорох – не до того, позже разберется, сейчас главное…
На голову обрушился страшный удар, и солнечный день померк для Самурая. Крики и выстрелы, раздавшиеся позади, в развалинах комплекса «Березка», он уже не услышал.
Глава 2
Суд по понятиям (ход белым конем)
Марьяша наладилась почитать, благо никто помешать не мог: Лизка где-то моталась со своими приятелями-отморозками, Гунька беспробудно дрых, ему дай волю, он проспит и сутки подряд, и двое, и трое. Серьезно, как-то раз проверили, спецом три дня не будили: спит, и даже похавать либо по нужде не просыпается. Потом дышать стал реже, сердце начало биться медленнее, – испугались и растолкали. Спячка, как у хомуги, только та зимой спит, а Гунька круглый год. Сколько лет из своих пятнадцати братец провел во сне, никто не подсчитывал, а было бы любопытно. Тринадцать? Четырнадцать?
Отец, вечно норовивший нагрузить какими-то делами, был дома, но занят: опять привел трехглазую Ирку-давалку. Ирку «давалкой» прозвали не зря, готова была всегда и с кем угодно, но мужики Затопья ее сторонились – дескать, ее третий глаз недобрую силу имеет. Поговаривали даже, что хорошо бы за такие дела пристроить Ирку в Слизистый Колодец, но к делу пока не приступали, а ведь могут, еще как могут…
Но отцу, когда пьяный, все едино: глаз, не глаз, была бы баба. А пил он постоянно после того, как мать убили кровососы. Горе якобы заливал. И до баб стал охоч неимоверно, до любых, пусть самых страхолюдных и потасканных. Раз до того допился, что на Марьяшу полез, не посмотрел, что дочь. И ведь разложил бы, да хорошо, что Лизка неподалеку случилась, прибежала и отоварила родителя по голове сковородкой с длинной ручкой. Утром папаша не то проснулся, не то очнулся – на голове громадная шишка, ничего не помнит. Сестры ему сказали, что сам спьяну ударился, вроде бы поверил, но порой поглядывал на дочерей как-то странно, словно пытался что-то вспомнить, да не получалось…
В общем, Марьяша ничего против визитов Ирки-давалки не имела, пусть уж так, а то ведь не каждый раз Лизка со сковородкой рядом окажется.
Она удобно устроилась в уголке, отключилась от звуков из-за перегородки – и с головой погрузилась в жизнь маркизов, графинь и разных прочих шевалье, в далекую и совершенно чужую, но полную захватывающих приключений.
Читала медленно, многое не понимала, запоминала новые слова, чтобы потом спросить у Савельича, тот посмеивался над ее тягой к ненужным знаниям, но объяснял.
«Кринолин», – взяла на заметку Марьяша, память она имела отличную, ничего не забывала.
И тут в дверь постучали. Да так, что ее доски, не особо-то тонкие, ходили ходуном и прогибались внутрь. Гадать, кто ломится, долго не пришлось, снаружи донесся трубный рев:
– Гунька-а-а! Просыпайся!
Боба заявился… От роду ему лет восемь или девять, но ростом и шириной плеч изрядно превосходит двадцатилетних парней, а силища такая, что всемером не скрутить. Вот только разум за ростом не поспел, так и остался дитячьим.
Марьяша вздохнула, отложила книгу и отправилась открывать. Потому что Боба, не услышав ответа, снова начал лупить кулачищем в дверь, и для той это могло закончиться плачевно.
Засов отодвинулся, дверь открылась. Крохотные глазки Бобы уставились на Марьяшу, отражая какую-то работу мысли. Хотя на самом деле глаза были нормального размера, не меньше, чем у других, но на громадной башке Бобы казались маленькими, едва заметными.
Несколько секунд он молча пялился на Марьяшу, потом выдал:
– Ты Лиза? Или Марьяна?
Тупил Боба отчаянно… Нет, разумеется, сестры лицом очень схожи, близняшки. Но во всем остальном – день и ночь. Марьяша носит длинные волосы, а Лизка стрижется коротко, по-мальчишечьи. Марьяша домоседка, любит почитать или просто помечтать о чем-то, а Лизка носится по окрестностям с гоп-компанией приятелей, единственная среди парней девчонка, ищет приключений на свою задницу. Марьяша ходит в платье, а Лизка его не надевала, пожалуй, ни разу, с самых малых лет в штанах. Да и лица у них, если присмотреться, одинаковы не всегда – на Лизкиной физиономии вечно то фингал, то ссадина, сестрица не дура подраться, а Марьяша не умеет, да и не хочет.