Серебряный век в нашем доме - читать онлайн книгу. Автор: Софья Богатырева cтр.№ 66

Поскольку вся “работа” над стихотворением, кроме исправления ошибки в имени, заняла меньше двадцати четырех минут, пари было блистательно выиграно.

Поводом для второго послужила коробка папирос. Были тогда популярные папиросы с изысканным литературным названием “Сафо”. Они существовали в двух видах: старые, туго набитые – те ценились выше – и нового производства, в голодные годы состряпанные, тоненькие и, соответственно, более дешевые. Курильщики, естественно, предпочитали старые, поэтому торговцы на Невском, расхваливая свой товар, к восторгу грамотной публики выкрикивали:

– Старая толстая “Сафо”! Старая толстая ”Сафо”!

Папиросы “Сафо” появятся в очерке Ходасевича “Торговля” 1937 года: “У подъезда <…> день и ночь толклись папиросники – мальчишки и девчонки, наперебой кричавшие: «А вот, а вот харьковская махорка! А вот, а вот “Ира”! А вот, а вот старая толстая “Сафо”!» Говорят, одна пожилая писательница, проходя мимо, была очень обижена, приняв последнее восклицание на свой счет” ^[229]. Но пятнадцатью годами раньше, зимой 1921–1922-го, они были увековечены в шуточном стихотворении, сочиненном на пари с моим отцом. По условиям, стихи должны были быть длиною тоже в 24 строки, при этом состоять из одного предложения. Призом выигравшему служила коробка “Сафо” (старой, толстой). Папиросы выиграл Ходасевич. Проигравший получил стихотворение:

Стихи очень домашние, с намеками и подкалываниями, понятными лишь автору и единственному – тогда – читателю, и те не обошлись без яду. Больше всего досталось Вадиму Шершеневичу: его репутация популярного поэта превратилась в сомнительную славу любимца наркоманов, а хваленая элегантность оказалась под стать наряду полицейского чина. Изрядной дерзостью звучало непочтительное упоминание Елизаветы Полонской, соседки Ходасевича по Дому искусств: о “серапионовой сестре” отзываться в таком тоне было не принято. Получил свою долю насмешек и адресат. Если сравнение с жирафом на фоне знаменитых гумилевских строк об изысканном жирафе на озере Чад звучало чуть ли не лестно, то предложение подписать чек было откровенной издевкой: издательство “Картонный домик”, штат которого состоял из одного человека, держалось исключительно на любви к поэзии, а денег там никогда не водилось: даже за бумагу для книг и работу наборщиков юный издатель расплачивался, продав бî́льшую часть тиража. Строка “Любимец муз и Кузмина”, намеренно двусмысленная, сильно смущала адресата, который по старинке неодобрительно относился к тому, что теперь называют “нетрадиционной сексуальной ориентацией”, и когда в старости решился рассекретить экспромт, то, показывая его, неизменно прибавлял (а в письме к Нине Берберовой даже написал): “Не подумайте дурного”. Пикантно выглядела сцена, когда с таким комментарием отец обратился к откровенно “голубому” собеседнику-американцу. Невинное, но требующее объяснения словечко “глистит”, весьма емкое, Ходасевич выдумал для своего пасынка, юного красавца Гаррика, которому он посвятил сказку “Загадки”, фигурирующем в качестве одного из “недомерков” в “Сумасшедшем корабле” Ольги Форш, а также удостоился упоминания в “Антологии житейской глупости” Осипа Мандельштама.

Литературные игры и литературные шутки – пародии, мистификации, буриме – в конце десятых – начале двадцатых годов были в большом ходу. Петербургский юмор, тяготеющий к старинным поэтическим формам, заметно отличался от московского: тот был проще и прозаичнее. Сравним хотя бы написанные гекзаметром эпиграммы Мандельштама и другие стихи из “Антологии античной глупости”, которую сочиняли члены “Цеха поэтов”, с появившимися в то же время “Окнами РОСТА” Маяковского с их ритмом и лексикой, присущими народному стиху – частушкам, присказкам. Темы, впрочем, в обеих столицах выбирались равно земные – куда более земные, чем это в иной раз представлялось позднейшим исследователям. Владислав Ходасевич, москвич, переехавший в Петроград, в шуточных стихах совмещал обе традиции: мы найдем у него и “гекзаметры”, и народный стих (“былины”), и пародии на классику.

Стихотворные шутки живут недолго. В полную силу они звучат в ту минуту, когда созданы, и для тех, к кому обращены. Со временем острî́ты теряют соль, а намеки, понятные современникам, и ассоциации, у них возникающие, утрачивают смысл для читателей следующих поколений. Мадригалы, эпиграммы, стихотворные послания хранятся главным образом у адресатов, как сохранились в архиве Александра Ивича эти два записанные от руки стихотворения. Они долго существовали в единственном экземпляре, пока отец не передал их сначала Нине Берберовой с указанием “печатать это нельзя”, а позднее, уже для публикации, Роберту Хьюзу и Джону Малмстаду, когда они взялись за подготовку полного собрания сочинений Ходасевича. В этом издании они справедливо говорят о “значительной роли, которую играет шуточное, альбомно-мадригальное и эпистолярно-пародийное стихотворство в поэтическом наследии Ходасевича и его литературного окружения”, а также о том, что “далеко не всегда граница между шуточным и серьезным у Ходасевича отчетливо обозначена” ^[231]. Примером тому – высказывание поэта о пародийном стихотворении “На даче”, о котором он как-то обмолвился, что написал его “почти всерьез”.

Отношения с тем, кто назван “издателем Игнатием” не исчерпывались обменом шутками и экспромтами: недаром в одном из них адресат назван “другом”, а другой заканчивается (на рифме!) – глаголом “дружил”; судя по дошедшим до нас фактам и другим записям, в данном случае, мне кажется, этими словами В.Ф. воспользовался всерьез. Только по опубликованным ныне письмам я узнала о том, что молодому другу (все-таки, наверное, другу, а не приятелю) поэт поручал семейные дела, достаточно интимные, которые можно доверить лишь близкому человеку, в надежности и скромности которого уверен: исполнит в точности и не разгласит. И – верно – не разгласил: об этой стороне их отношений в своих частых рассказах о Владиславе Ходасевиче мой отец никогда не упоминал, я о них узнала из писем В.Х., вошедших в его собрание сочинений.