Робеспьер - читать онлайн книгу. Автор: Елена Морозова cтр.№ 63

13 марта (23 вантоза), после почти месячного отсутствия, Робеспьер вернулся в Конвент; вместе с ним приступил к работе находившийся долгое время на лечении Кутон. В тот же день Сен-Жюст выступил (как утверждают, на основании тезисов Робеспьера) с пространным докладом о «фракциях, направляемых из-за границы, о заговоре, замысленном ими во Французской республике, чтобы сокрушить республиканское правительство посредством разложения и уморить Париж голодом». Доклад прозвучал грозным предостережением и крайним левым, и умеренным, ибо, по мнению Робеспьера, следовало устранить оба «подводных камня». «Самым опасным заговором, замышляемым против правительства, является разложение общественного духа, дабы отвратить его от справедливости и добродетели», — начал свою речь Сен-Жюст. Используя ту же морализаторскую риторику, что и Робеспьер, он говорил более жестко, более конкретно, а главное, четко формулировал постановления, от которых веяло смертью: «Объявляются изменниками отечества и караются как таковые все уличенные в том, что содействовали каким бы то ни было образом развращению граждан, ниспровержению власти и подрыву общественного духа... Каждый гражданин обязан указать на заговорщиков, объявленных вне закона, если ему станет известно их местопребывание». Ни одного имени названо не было.

Вечером у якобинцев Робеспьер нарушил молчание: «Никогда еще свобода не подвергалась стольким оскорблениям и не испытывала такого давления со стороны опасных и подлых заговорщиков. Если бы Богу было угодно, чтобы мои физические силы были равны моим силам моральным, я бы уже сегодня мог поразить предателей и призвать на головы виновных отмщение нации». И снова ни одного имени. Но для себя Робеспьер уже все решил. Ночью арестовали Эбера, Моморо, Венсана и Ронсена, а через несколько дней — Шометта. Поставив на его место Пайана, Комитет общественного спасения мог считать, что Коммуна у него в кармане. Прежде чем передать дело Эбера и его товарищей в революционный трибунал, комитет распространил множество материалов, выставлявших заговорщиков в самом неприглядном виде. «Кто бы мог подумать, что Эбер такой же негодяй, как Петион?» — сокрушался народ. Тем временем Робеспьер призывал к единению вокруг правительства и утверждал, что «все заговоры должны быть разом уничтожены». Это означало, что борьба продолжается.

16 марта (26 вантоза) Амар из Комитета общественной безопасности выступил перед Конвентом с еще одним докладом о «заговоре иностранцев»; на этот раз доклад целил в Шабо, Базира, Жюльена из Тулузы и Фабра д’Эглантина, то есть тех, кто так или иначе оказался причастен к темным делишкам вокруг Ост-Индской компании. Робеспьер, давно собиравший досье по этому делу, публично укорил Амара за то, что тот не связал заговор с щупальцами, что тянутся к Французской республике из-за границы. «Я должен выразить свое удивление по поводу того, что докладчик плохо уловил дух, в котором он должен был сделать доклад... он забыл самый важный вопрос — разоблачить перед всей вселенной систему диффамации, принятой тиранией против свободы и являющейся преступлением против добродетели... надо открыто сказать здесь: преступления некоторых наших коллег — это дело иностранцев; но главный плод, который они собирались сорвать, — это не гибель этих лиц, а гибель Французской республики; она произошла бы, если бы у народа отняли доверие к своим представителям».

В промежутке между докладами Сен-Жюста и Амара закрыли типографию, где Камилл Демулен печатал свою газету. Седьмой номер «Старого кордельера» так и не увидел свет, а его сохранившийся текст обнаружили уже после гибели и Демулена, и Робеспьера. В своей последней статье Демулен называл Робеспьера «деспотом», писал, что «французы никогда не испытывали такого гнета рабства, как в то время, когда были республиканцами», и утверждал, что Комитет общественной безопасности ничуть не лучше испанской инквизиции. «Боги жаждут!» — этими словами завершался последний номер «Старого кордельера».

20 марта (30 вантоза) Конвент декретировал арест Эрона, прозванного «бульдогом Робеспьера», но Неподкупный выступил в его защиту. Его поддержал Кутон, подчеркнувший, что нападать в такой напряженный момент на «национального агента» означает нападать на правительство. К этому времени Эрон и ему подобные остались единственными союзниками Робеспьера; было еще «болото», которое, пока над ним не взметнулся нож гильотины, спрятав поглубже страх, аплодировало. Ведь, как писали современники, один только взгляд Робеспьера заставлял депутатов бледнеть и худеть от страха. Конечно, оставались Дантон и его сторонники, но после ареста эбертистов дни их были сочтены.

21 марта (1 жерминаля) начался процесс эбертистов, на котором впервые был применен метод амальгамы — объединение в одном деле людей, не имевших друг к другу никакого отношения. Эбертистов судили вместе с иностранными банкирами — чтобы подтвердить наличие иностранного заговора, и роялистами — дабы обвинить в намерении восстановить монархию. Выступая вечером того дня у якобинцев, Робеспьер вновь говорил о двух кликах — «умеренных» и «изменников»: «Иностранным государствам безразлично, какая из этих двух клик победит. Если это будет клика Эбера, Конвент будет низвергнут, патриоты будут перебиты. Если это будут умеренные, Конвент потеряет свою энергию, преступления аристократов не будут наказаны и тираны восторжествуют». И продолжал нагнетать страх: «Если последняя клика не погибнет завтра, не погибнет сегодня, армии будут побиты, ваши жены и ваши дети будут зарезаны, республика будет растерзана на куски, Париж будет уморен голодом, вы сами падете под ударами ваших врагов».

Стоило Робеспьеру появиться в комитете или Собрании, как в зале начинал витать призрак страха. Неподкупный единолично распоряжался судьбами людей. Его нельзя было подкупить или соблазнить, ему можно было только льстить. Революционный трибунал вывернул наизнанку революционные заслуги кордельеров, использовал против них их же трескучую революционную болтовню и, обвинив Эбера в краже рубашек, которую он совершил в ранней юности, приговорил всех осужденных к смерти. Одним из последних в защиту эбертистов попытался выступить Дантон, но безуспешно. 24 марта (4 жерминаля) эбертисты и все, кого привлекли к суду вместе с ними, взошли на эшафот. Клуб кордельеров сразу утратил свое значение, а в секциях, поддерживавших «Папашу Дюшена», воцарилось уныние.

Выступив у якобинцев 1 жерминаля, Робеспьер призвал к бдительности и, уничтожив один заговор, не успокаиваться и «раздавить их все». Затем он снова исчез — на целых десять дней, вплоть до 11 жерминаля. Депрессия, упадок сил, а возможно, и необходимая пауза, чтобы принять еще одно роковое решение: убрать Дантона и его сторонников. Решение тяжелое во всех отношениях. Но главное — в чем можно обвинить Дантона? Дантон человек 10 августа; Дантон поддержал его в борьбе с жирондистами; Дантон народный трибун; Дантон умен, он всегда настороже и никогда не говорил глупостей даже в шутку. Во время их последней встречи, которую устроил Бийо-Варенн , Дантон сказал: «Если мы разойдемся, не пройдет и полугода, как набросятся и на тебя, Робеспьер». Его предсказание разозлило и одновременно напугало Робеспьера. Он давно уже люто ненавидел Дантона: тот вкусно, по- раблезиански, любил жизнь, а Неподкупный непрестанно возвращался к мыслям о смерти: «...если мне придется умереть, я умру без упрека и без позора... Я достаточно пожил...» Дантон нередко оспаривал его решения. «Он посмел потребовать в Якобинском клубе для них (последних произведений Демулена. — Е. М.) свободы печати, в то время когда я предложил для них честь быть сожженными», — отметил Робеспьер в записной книжке. Но больше всего ему были ненавистны насмешки Дантона над добродетелью. «Слово “добродетель” вызывало смех Дантона; нет более прочной добродетели, говорил он шутя, чем добродетель, которую он проявлял каждую ночь со своей женой. Как мог человек, которому всякая моральная идея чужда, быть защитником свободы?» Заметки Робеспьера о дантонистах, исполненные клеветнических измышлений, искажали всю историю участия Дантона в революции. Все, кто знал Дантона, уговаривали его бежать. А он отшучивался, оставляя для потомков готовые афоризмы: «Нельзя унести родину на подошвах своих башмаков». Дантон понимал, что такому человеку, как он, в стране не спрятаться, а покидать Францию он не хотел. «Мне больше нравится быть гильотинированным самому, чем гильотинировать других», — говорил он друзьям.