– Что это было, Паш? – спросила тихо, близко подойдя к нему и заглядывая в глаза.
– Ты хочешь прямо здесь выяснять, что это было? – спокойно произнес Павел, отводя в сторону взгляд.
– Да… Я так хочу… – пролепетала она неуверенно.
– Не время сейчас и не место, Тань. Давай обо всем дома поговорим, хорошо?
Обо всем… Обо всем! Тата услышала, какой значительный акцент он сделал на этих словах. Стало быть, есть о чем говорить! И есть что решать… Стало быть, слишком далеко все зашло у него с этой медсестрой!
– Хорошо. Дома поговорим… – заставила себя произнести с огромным трудом. – А я вот Наталью Петровну пришла навестить… Как она, кстати?
– Сказали, скоро домой выпишут. Может, через неделю, может, через две. Ну, идем, если пришла…
Наталья Петровна ей обрадовалась. Даже очень. Но было в этом «очень» что-то такое… Нарочитое. Виноватое. Будто она за Пашу извинялась, что ли…
Из больницы домой возвращалась пешком. Каких-то особенных мыслей в голове не было, кроме одной и той же, повторяющейся круговоротом: этого не может быть, просто не может быть, и все… Не может быть, не может быть…
А потом к этой мысли добавилось другое, спасительное: и это пройдет. Может, и есть что-то такое, но пройдет. Скоро выпишут Наталью Петровну из больницы, и все вернется на круги своя… И медсестра сама собой исчезнет, выпадет из жизни Павла. Главное – надо молчать о ней, не поминать ни словом, ни полусловом… А еще надо сделать из всего свои выводы. Да, как же ей раньше это в голову не пришло? Она ж совсем за последнее время от семьи отдалилась, только и видит всех рано утром или поздно вечером! Все, все… Надо срочно исправлять положение, надо войти в общий семейный круг, надо сблизиться с дочерью – во что бы то ни стало… И ну ее к лешему, эту карьеру! Да, пусть все будет так…
И казалось бы, оно все так и было. Никакого «домашнего» разговора не состоялось: она молчала, Паша молчал. Наталью Петровну выписали из больницы. Она перестала задерживаться на работе. Да, все так и было… Да только не было ничего. Внешне все было, да, а изнутри все разладилось.
Наверное, каждая женщина это на себе сразу чувствует, когда ее разлюбят. Холод этот… И сдержанная неприязнь мужа, которую он вроде и не хочет показать, но она упорно вылезает из всех щелей… И каждая женщина не знает, не понимает, как с этим быть. Как с этим жить.
Конечно, можно развестись… Разбежаться, разделиться, горшок об горшок! И как в таких случаях обычно бывает? Ребенок с матерью остается жить, а к отцу на свидания – по воскресеньям…
Да, так обычно бывает. Но не в их случае. Потому что это и на минуту представить себе невозможно, чтобы Паша видел свою любимую доченьку только по воскресеньям! Да и доченька это не примет, за папочкой убежит… А она что, одна останется? Без мужа и дочери?
Ну уж нет… Пусть лучше идет как идет. Пусть так… Пусть идет это вязкое время. Пусть…
Оно и шло. И мучило, измывалось над ней. Выворачивало наизнанку. Заставляло задумываться, вспоминать… И снова вспоминать, и снова задумываться…
Вдруг однажды острая мысль пронзила нутро: а ведь это бумеранг, вот оно что! Бумеранг, который прилетел к ней по закону физики и ударил пребольно! Это все ей за маму… Господи, да как она сразу этого не поняла? Конечно, это за маму… По крайней мере, Аллочкино неприятие – уж точно за маму!
И в самом деле… Если вернуться туда, в свое детство… Если представить, что чувствовала мама, когда она с ней вот так… Да что там представлять, она теперь прекрасно знает, что мама чувствовала! Непонимание, боль и растерянность – вот что. Каково ей было все это знать? Что муж ее разлюбил, что дочь не любит…
А она сама разве любила Пашу, когда соблазняла так неловко? Она его тогда добывала себе, но не любила! Да и вообще… Способна ли она кого-то любить, кроме своего отца? Отец ей сказал тогда: уйдем вместе с тобой к другой тете… И она согласилась легко и просто – да, уйдем! Получается, оба они – эгоисты… Наплевать им было на маму… Что она чувствует, как все это переживает – наплевать… Ведь мама наверняка все знала про эту «тетю». И знала, что отец уйдет к ней – вместе с дочерью…
Да, это бумеранг. Нет больше сомнений. Только на душе легче от этого не становится. И как жить дальше, непонятно…
Однажды опять сделала попытку поговорить по душам с Аллочкой. Сказать, как она ее любит. И снова Аллочка глядела на нее так, будто ждала, когда она от нее отстанет, наконец…
– Ну почему ты со мной не хочешь поговорить, Аленький? Почему?
– Не называй меня так, мам. Не надо…
– Но почему?!
– Ну… Это же папа меня так называет – Аленький…
– И что? Ему можно, а мне нельзя?
– Ну… Просто я так привыкла… Что папа…
– Но ведь я тоже тебя люблю, доченька! И папу люблю! Мы все любим друг друга! Ну почему, почему?
– Нет, ты папу не любишь, мам…
– Да почему ты так решила?
– Не могу объяснить… Просто знаю, и все. Ты его не любишь, а я очень люблю.
– Да как ты… Как ты вообще можешь рассуждать об этом…
– Хочешь сказать, что я еще маленькая? Но я вовсе не маленькая, я все знаю и все понимаю. И вообще, мам… Мне еще математику делать… Папа звонил – просил, чтобы я без него математику делала…
– Давай я помогу?
– Нет, не надо. Я сама…
И все. Опустила глаза, плотно сомкнула губы, замолчала. Всем своим видом показывает, что общение с матерью на этом закончено.
Ну как тут с ума не сойти? Как?!
А она и сходила с ума потихоньку. По крайней мере, так ей казалось. А еще иногда казалось, будто играет роль в каком-то спектакле. Когда на душе плохо так, что умереть хочется, а все равно надо улыбаться и подавать реплики. Дурной спектакль, дурная актриса…
Зато вне дома давала себе волю: не играла и не улыбалась. Но это было еще хуже, потому что никто не узнавал в ней прежнюю Таню – прилежную и старательную карьеристку. Срывалась на коллегах, раздражалась по каждому пустяку…
Однажды всерьез задумалась о разводе: так больше жить нельзя. Потому что и впрямь с ума можно сойти. Представила, как объявит об этом Павлу… И расплакалась прямо за рабочим столом, стараясь спрятаться за монитор компьютера. Но от любопытных и сочувствующих глаз разве спрячешься? Всем же интересно, отчего человек плачет…
В конце дня к ней подошла Елена Васильевна – начальница отдела, попросила зайти. По тону ее просьбы было ясно: не по служебным делам зовет… Донесли уже, значит. Рассказали про неловкие слезы, будь они неладны.
Хотя от Елены Васильевны не приходилось ожидать ничего каверзного: женщина она была интеллигентная и спокойная, причем в приличных годах, недавно разменяла седьмой десяток. Но выглядела гораздо моложе своих лет – наверное, по причине той самой интеллигентности. В глазах ее всегда светились незаурядный ум и веселая доброжелательность, и даже выговоры подчиненным она делала будто в шутливой форме, но так, что сразу хотелось признать свою ошибку, захлебнуться извинениями и даже посыпать голову пеплом…