Не мешки - читать онлайн книгу. Автор: Макс Фрай cтр.№ 26

Стремление к собственной высшей октаве и есть «жизнь в духе», о которой так много говорят, обычно ни хрена не понимая. Но только когда это настоящее, деятельное стремление. Главный приоритет.

– Правильная расстановка приоритетов – важнейшее из искусств. Что я могу сказать, оглядываясь назад, на свой и великое множество чужих опытов. Переставить приоритеты по своему усмотрению (скотские социальные ценности отодвинуть, любые виды контакта с божественным – вперёд) так трудно, что кажется почти невозможным, потому что жизненные приоритеты расставляются не в уме, а гораздо глубже. Но если очень долго, упорно, изо дня в день думать об этом правильные мысли, дело постепенно сдвинется с мёртвой точки и пойдёт на лад. «Вода камень точит» – это про нас.

– Пока приоритеты не расставлены должным образом, настоящей игры не будет. Мне очень жаль, но это так.

Обыватель, до сих пор шарахающийся от нефигуративных искусств с бормотанием: «Мой ребёнок так нарисует», – был бы фраппирован; ладно, просто обескуражен; ладно, ладно, всего лишь обижен, узнав, что ещё в 1961 году (одна тысяча! девятьсот! шестьдесят первом! то есть полвека с гаком назад) так называемые новые дикие, то есть Базелиц с Шёнебеком (Georg Baselitz, Eugen Schönebeck) по молодости и излишнему усердию провозгласили манифест, сметающий с лица земли скучных, устаревших абстракционистов. Никого они не смели, конечно, всё не так просто, даже от сотни манифестов самых новых и самых диких старшие товарищи и предтечи никуда вот так сразу не сметутся, но сам по себе факт прекрасный и очень, очень смешной. То есть, это же правда ужасно смешно, что всякие там художественные языки, представляющиеся информационно невинному обывателю неприятными новшествами, на самом деле давным-давно стали общим местом, скучной филистерской классикой и успели далеко не по разу возмутить буйную художественную молодёжь.

Вопрос: что делать в этом хаосе зрителю, как разобраться, угнаться, не раздражаться, не обозлиться? (Злиться на «не такие» искусства – совсем последнее дело, хотя бы потому, что очень уж убого выглядит со стороны.) Отвернуться, плюнуть и забыть – самый простой выход, но никуда не годный, и даже не потому, что художнику нужен зритель (нужен, но это его проблемы), а потому, что в этом мутном омуте нового, новейшего и ещё нерождённого, завтрашнего искусства столько сокровищ, что нерационально было бы вот так сразу, разобидевшись на обилие информации и скорость её потока, отказаться сразу от всего.

Многие сейчас отмахнутся – чего мы там в этом болоте из говна и тряпок не видели – отмахивайтесь на здоровье, конечно, только имейте в виду, что более простых способов мгновенной коммуникации неподготовленного, нетренированного сознания с духом, чем разные искусства, пока не изобрели. А современные, новые, актуальные формы искусства (в своих высших проявлениях, конечно, не всё подряд) – это специальные актуальные формы коммуникации для современных, то есть, сформированных текущей эпохой сознаний. Вот и ответ на вопрос, чего там не видели.

А зачем человеку связь с каким-то там духом, думайте сами, кто не додумается, не огорчайтесь, перед смертью мы все получаем ответ на эту загадку, на краткий, кратчайший миг.

Сердце моё разбито, и это хорошая новость: значит, оно точно есть, а это не всегда было так.

В инстаграме все как сговорились, пишут про Одессу и публикуют картинки. Одни там живут, а другие ездят, или планируют, или вспоминают, как ездили, скучают, хотят ещё. И, ёлки, в такой Одессе, как они все показывают и рассказывают, мне бы тоже хотелось жить (абстрактно хотелось бы, куда я теперь отсюда, этот город – мой сиамский близнец; не знаю точно, чем мы срослись, но подозреваю, тем самым сердцем, которое нынче разбито, и правильно, что разбито, здоровому сердцу лишний раз такое не повредит; ещё я подозреваю, что это сердце поначалу было только его, но он поделился по-братски, и вот нам результат).

У меня была совсем другая Одесса – та, куда меня в детстве насильственно, не спросив (ну, положим, спросить и сделать, как я хочу, было тогда технически невозможно), привезли из возлюбленного Берлина и оставили плохо-жить без особой надежды однажды вырваться (мне как раз перед этим, буквально по дороге на вокзал объяснили про крепость советских границ).

У меня была совсем другая Одесса, которой пришлось гораздо хуже, чем мне, потому что её убивали на протяжении примерно шестидесяти (к тому моменту) лет. Города сильно покрепче людей, но они не бессмертны, живое сознание города вполне можно убить, и тогда остаётся город-зомби, по-своему даже прекрасный (как удивительное явление), но упаси боже в таком жить. Мне тогда по малолетству казалось, Одесса и есть город-зомби, но нет, она была очень даже жива, просто часто не в себе, да и характер испортился; у меня, собственно, тоже – когда тебя так долго, неумело, но последовательно убивают, характер обычно портится, это нормально вообще.

У меня была совсем другая Одесса, которую можно было любить только за её тёмную, страшную для человека природу, все эти тайные тысячи километров катакомб под землёй, за всё невидимое, но сущее (и явственно ощутимое), что в них водилось – единственное, что в ней тогда было живо, и это тоже нормально, самая крепкая связь с чудесным у любого живого (человека ли, города ли) осуществляется через тень, через тёмную половину; скверно, когда есть только она, но это гораздо лучше, чем ничего, всегда лучше черный вигвам, чем совсем никакого, потому что связь с чудесным и есть сама жизнь, а качество и количество связей – дело житейское, отрастут и наладятся, как только появятся силы на что-то кроме элементарного выживания (т. н. «зло» всегда – голод, оно возможно от недостатка ресурса, с жиру на самом деле не бесятся, от избытка не бывает «зла», даже так называемого, избыток – состояние, приближающее к божественному, всемогущество – сверхизбыток, только и всего).

Короче, у меня была совсем другая Одесса, которую хочется, но невозможно любить (или как раз возможно, но очень не хочется). Ну и надо учитывать, что любить было нечем. Сердца у меня тогда точно не было, только полезная мышца для перегонки крови, но мы понимаем, что речь не о том.

Мне казалось, что я, уезжая оттуда, спасаюсь, буквально вскакиваю в последний вагон (в вымышленный последний вагон, настоящих вагонов к тому моменту уже, считай, не осталось). До сих пор не знаю, было это правдой, или мне просто мерещилась персональная гибель, поджидающая меня в Одессе и только в Одессе, другие места не в счёт. Сослагательного наклонения не существует, так что поди проверь, но я думаю, мне не очень-то и мерещилось. Просто потому, что жить в месте, которое ненавидишь – верная погибель; чем больше у тебя личной силы, тем быстрей она наступит, чем меньше, тем дольше промучаешься, вот и всё.

Ещё мне казалось, я, конечно, правильно делаю, что уезжаю, но при этом как бы бросаю гибнущий город на произвол судьбы, потому что её, Одессу, на самом деле, многие любят; то есть, обычно не её, а раскрученный лживый образ «города-юмора» и так далее, но ладно, что могут, то любят. Но понимает её очень мало кто. А вот я как раз – да.