Машина пробуждения - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Эдисон cтр.№ 89

Потом они остановились у пенящегося бурного ручья, чтобы наполнить водой свои фляги и набить сырым мясом животы. Перекусив, Лалловё растянулась на плоском камне и, прикрыв глаза, наслаждалась солнечным теплом. Она задремала, видя в грезах патлатых кочевников, которых они недавно заметили на горных отрогах, синеющих на севере, но вскоре ее разбудил напев свирели Белого Зерна. Лалловё раздраженно села, собираясь проучить качину ударом своего языка… но играла не Белое Зерно.

Более того, ее вообще нигде не было видно. Перед Лалловё сидело, сгорбившись, существо, обликом напоминающее мужчину-человека, с грязной копной темных волос и яркими глазами. Игравший на свирели Белого Зерна представился как Пелли. Будучи не в восторге от происходящего, Лалловё предпочла не отвечать на попытку общения – она и убивать-то незнакомца не стала только потому, что ей надо было поторопиться и догнать своих товарищей. Вновь натянув на свое обнаженное тело одежду из шкур и меха, будущая маркиза пронзила мужчину свирепым взглядом и одним прыжком скрылась в ветвях, оставив сутулого дудочника и устремившись вслед за запахом Белого Зерна.

Подругу она нашла спустя несколько часов сидящей в слезах над бездыханным телом Альмондины.

Качина, если верить ее словам, обнаружила старшую дочь Цикатрикс на ложе из мха превратившейся в неподвижное бревно. Альмондина не была мертвой в полном смысле этого слова, но совершенно пустой – ее душа стала такой же деревянной, как и ее плоть. На сгибе отполированной вишневой руки лежала свирель Белого Зерна.

Лалловё отнесла деревянный труп сестры обратно в Семь Серебряных, оставив Белое Зерно в мире сумеречных кедров и горных кочевников, откуда та, насколько было известно маркизе, так никогда и не вернулась. Это был последний раз, когда Лалловё спала с женщиной. Надо заметить, Цикатрикс весьма условно озаботилась той участью, что постигла ее первенца, и это нервировало – мать редко упускала возможность отреагировать с чрезмерной яростью по малейшему поводу, хоть как-то затрагивавшему ее тщеславие или единовластие… если между двумя этими понятиями для нее существовало хоть какое-то различие. При помощи своего колдовства Цикатрикс с точностью установила, что странный дудочник был каким-то там отщепенцем из Первых людей, но, удовлетворив любопытство, просто выбросила произошедшее из головы.

Лалловё была обеспокоена не многим больше, и ее не столько печалила судьба, обрушившаяся на ее родственницу, сколько осознание того факта, что на свете есть существа более могучие, чем ее племя, и что при должном стечении обстоятельств нечто подобное может произойти и с ней самой. Куда больше раздражало, что Альмондины, с одной стороны, не стало, а с другой – она все еще была рядом, овощ, требующий ухода и служащий постоянным напоминанием о смертной природе фей и долге перед семьей, сколь бы незначительным он ни был.

Теперь же пустой оболочке, оставленной сестрой, нашлось новое применение, и Лалловё в некотором роде даже была благодарна Цикатрикс за то, что та заставила сохранить одеревенелый каркас Альмондины. Во всяком случае, теперь маркиза могла вдохнуть новую жизнь в этот пустой сосуд, воссоздав вивизистор, если, конечно, получится растормошить кусок дерева. Разумеется, у нее все получалось, и, как всегда, великолепно: она уже наполовину закончила компилировать программу, набор правил, задававших пол, темперамент, эстетизм, жестокость – основные параметры личности. Вот только Лалловё почему-то было противно возвращать сестру в любом смысле этого слова. Даже оживление безмозглого тела при помощи искусственного разума будило в ее душе дочернюю ревность, сопровождавшую маркизу всю ее юность. Зачем использовать именно Альмондину? Почему не взять, скажем, каменную Галатею с телом из колчедана и ляписом вместо глаз? А затем, что ни одно другое тело не удивит Цикатрикс, и затем, что только Альмондина служит для Лалловё напоминанием о том, что всегда следует оставаться настороже, и о том, какова цена ошибки.

Сестры. Во всяком случае, теперь ей приходится терпеть только одну из них.

Они все тонули. Именно так это и воспринимал Купер, когда вместе с Эшером и Сесстри мчался вниз по костяной лестнице. Стены вновь сомкнулись над его головой волнами мрачного океана, и слабые лампы светили, подобно угасающим огням гибнущих в буре кораблей. Беглецы миновали гаремы «Оттока», за дверями которых вопили узники, – кто-то кричал от отчаяния, а кто-то, возможно, пытаясь сбежать следом за эср. Купер спускался вглубь мрачных этажей, где свет удивительной проводки, встроенной в стены, постепенно тускнел, а затем пропадал вовсе, – какая бы энергия ни питала небоскреб, она определенно проникала только на верхние этажи, и, спускаясь к нижнему уровню, троица словно бы погружалась в морские пучины.

Воздух стал обжигающе холодным и затхлым, но крики преследователей из «Оттока» не стихали. Завывания и улюлюканье раздались за спинами беглецов, едва Купер увел своих товарищей с крыши. Мертвые Парни быстро оправились от смятения, охватившего их после того, как они менее чем за пять минут потеряли одного за другим сразу двух вожаков, и вместе с сестрами из Погребальных Девок устремились вниз по лестнице, пытаясь догнать уходящую от них троицу. Холод же исходил от небесных владык, облепивших все здание плотной бурлящей массой; Купер ощущал, как их хвосты облизывают стены, – твари уже знали его вкус.

Теперь, когда силы эср не отводили боль, он стал куда лучше осознавать, какое несчастье случилось с его спиной. Он чувствовал себя так, будто его провернули через мясорубку, и, судя по выражению, возникшему на лицах Сесстри и Эшера, когда те увидели раны, выглядел не лучше. Его кровь капала на ступени, отмечая их след, а зуд превратился в море кипящей боли, разлившееся между лопатками и далее вниз по всей спине; шаги становились все медленнее.

Сесстри шла впереди, волоча за собой по гулким коридорам оглушенного Эшера и бросая странные взгляды на Купера, который из последних сил старался не отставать. Он полагал, что выглядит сейчас сущей развалиной – не только без одежды, но и почти без кожи, с обнажившимися мышцами спины. Очень скоро ему понадобится, чтобы кто-нибудь занялся его ранами, если, конечно, удастся унести целым хотя бы то, что еще оставалось от их шкур.

Этажи сменялись в калейдоскопе адреналина, боли и синих стен, а затем, неожиданно для самих себя, Купер, Сесстри и Эшер обнаружили выход; в одном из боков здания была прорезана дыра высотой в целых три этажа, выводившая на улицу, и троица наконец вывалилась на свежий воздух. Они продолжали бежать, и Сесстри с Эшером теперь посматривали на Купера с чем-то вроде благоговейного ужаса. Взгляд серого человека был просто ошалелым. Когда они перевалили через груду обломков, замедлившую их бегство, Купер упал на разбитое зеркало, порезав руки, и отшатнулся от собственного отражения – его покрытое полузапекшейся кровавой коркой лицо застыло в некоем подобии звериного оскала.

«Неудивительно, что они так странно на меня смотрят».

Граница, за которой кончались башни и начинались целые районы развалин, как ни странно, заставила «Отток» прекратить преследование – хор надрывающихся в крике голосов призывал троицу вернуться, а стая черных мертвых владык заложила круг над головами беглецов, но только для того, чтобы вернуться к своим пылающим башням. Когда Купер, Сесстри и Эшер, пошатываясь, вышли из вечной ночи, окутавшей небоскребы, в более или менее натуральную ночь, опустившуюся на Неоглашенград, их приветствовала огромная оранжевая луна. Нет, не луна – планета, величественный газовый гигант, напомнивший Куперу Юпитер. Если, конечно, представить, что у Юпитера могут быть облака из ванильного мороженного и крем-соды. Ураганы леденцовых раскрасок взбалтывали беспокойную атмосферу планеты, перемещая гигантские скопления цвета мандарина, вишни, красного апельсина, кофе, масла и шоколада; невероятный и огромный газовый гигант занимал добрую треть неба. Тени беглецов дрожали в его свете, озарявшем проулки, будто бы отбрасываемые неустойчивым пламенем костра.