Фронда - читать онлайн книгу. Автор: Константин Кеворкян cтр.№ 162

Добавлю к сказанному, что колбаса была из чистого мяса, и никаких очередей не было. Фантастика!» (71). Студенческая стипендия будущего академика была 150 рублей. Официальные цены на продукты в 1937 году: килограмм пшеничной муки – 4,60; гречки – 1,82. Кусок хозяйственного мыла – 2,28; банка сардин – 4,75; килограмм мятных пряников – 5,75; килограмм кофе 10,90. Пол-литра вина – рубля 4. Для ориентировки зарплаты самих работников торговли: рядовой лоточник получал 120–150 рублей, продавцы 500–600 рублей, зав. магазином 700–800 рублей (38).

Повысилось внимание к внешней стороне дела и качеству обслуживания. К 1935 году власти постепенно реконструировали крупные продовольственные магазины старого времени, привели в порядок их архитектурное оформление, оснастили холодильной техникой. Например, в Москве и Ленинграде были полностью восстановлены продовольственные магазины бывшей фирмы Елисеева, заново организованы специальные диетические магазины, которым присвоили название «Гастроном», сохранившееся до сих пор.

К 1936 году в СССР было построено и введено в эксплуатацию (только новых) 17 крупных мясных комбинатов, 8 беконных фабрик, 41 консервный завод, 10 сахарных заводов, 9 кондитерских фабрик, 33 молочных завода, 11 маргариновых заводов, 178 хлебозаводов, 22 чайных фабрики и ряд др. промышленных предприятий (39). Отцом этих преобразований стал нарком пищевой промышленности А. Микоян, который много перенял в технологиях общественного питания из американского опыта. Из своей поездки в США он привез даже наше любимое мороженое: «У нас со стародавних времен повелось изготовление мороженого кустарным, ручным способом. Задача состояла в том, чтобы развить машинное производство и сделать мороженое дешевым и доступным… Мы привезли из США всю технологию промышленного производства мороженого. В 1938 году начался массовый выпуск» (40).

Но это, разумеется, не означает, что всего и сразу стало вдоволь. Дефицит чего-то всегда в нашей стране да ощущался. Когда-то и харьковская минеральная вода «Березовская» дефицитом считалась. 26 июня 1938 года Булгаков в письме к жене писал: «Томительно хочется пить. Нарзану нет. Пил Березовскую воду, пил Миргородскую, но их тоже трудно достать» (41). Не отсюда ли уже в первой главе «Мастера» томительное желание литераторов отведать если не пива, то хотя бы вожделенного нарзану?

Хуже, если невозможно решить какие-то более важные для писателя вещи, например, приобрести для работы обычную пишущую машинку. «Ездили с Мишей утром в Наркомфин в валютный отдел. Миша говорил сначала с юрисконсультом – тот сообщил об отрицательном ответе… Миша сказал – я ведь не бриллианты из-за границы выписываю. Для меня машинка – необходимость, орудие производства. Начальник отдела обещал еще раз поговорить с замнаркома, думает, что ответ дадут положительный» (42). Обратите внимание, вопрос решается за валюту и на уровне заместителя наркома.

Раздражение Михаила Афанасьевича понятно, но для страны нужнее станки. Именно на них тратились баснословные средства, в ущерб насыщенности внутреннего рынка бытовыми товарами. Тот же академик Шкловский, заканчивая восхищенную сагу о продуктах, объективно говорит: «…Зато с промтоварами положение было катастрофическое. Я ходил в обносках; зимой – в старых валенках, почему-то на одну левую ногу. Впервые в своей жизни плохонькие новые брюки я купил, когда мне исполнилось 20 лет. А первый в моей жизни костюм я заказал, будучи уже женихом. Для этого нам с моей будущей женой Шурой пришлось выстоять долгую зимнюю ночь в очереди в жалком ателье около Ржевского (ныне Рижского) вокзала».

В 1937 году СССР стал второй экономической державой мира. Темпы роста за две пятилетки не имели прецедента в мировой истории. Вопрос о самой возможности догнать и перегнать Запад перестал вызывать удивление. Было взращено поколение людей, считавших такую задачу необходимой, абсолютно реальной и предпринимавшие для этого нечеловеческие усилия. Увы, пассионарный подъем первого сталинского поколения был погашен, залит кровью во время Второй мировой войны, израсходован на восстановление страны и в атомной гонке, придавлен тяжестью окостеневшего имперского режима.

Крайнее напряжение сил всего народа продуцировалось не только восторженным энтузиазмом значительной части населения, но и откровенным закабалением тех, кто этот энтузиазм почему-то не разделял. Изнемогавшая нация не могла позволить себе роскошь терять лишние рабочие руки и рабочее время. Минимизировано количество выходных дней. Все ресурсы были взяты на учет. Закон 1940 года подразумевал увольнение с завода только с разрешения начальства (он был отменен лишь 25 апреля 1956 года). Кроме того, была создана огромная армия рабов, брошенных на самые жуткие работы.

Насилие может дать (и давало) немедленный результат в виде конкретной продукции, но оно лишало основы творческой раскрепощенности. Д. Стейнбек в своих заметках отмечал: «Советские молодые люди ведут себя несколько напряженно и страдают отсутствием чувства юмора, зато работают они хорошо» (43). Чувство юмора очень скоро появится, но работать они разучатся – шестидесятники уже на пороге.

И здесь мы снова сталкиваемся с вопросом, какова основа общества в наших условиях, где необходимость сплоченных коллективных усилий диктуется самими условиями проживания в холодной стране. Либо необходима борьба за экономическую свободу каждого индивидуума, и какова, в таком случае, степень этой свободы. Философ А. Дугин в интервью еженедельнику «Аргументы и факты» подчеркивает: идеологи «либеральной демократии» делают акцент на индивидууме, «подчеркивая его экономические и животные потребности, подчиняя всю структуру общества эгоистическим интересам «свободного потребления» (44). Но, если на секунду задуматься, на пользу ли безудержный эгоизм отдельно взятого человека окружающим его людям, не говоря уже о целых народах?

Запад безо всяких моральных проблем триста лет использовал рабство, считаясь при этом идеалом законности и демократии. Основатель теории гражданского общества английский философ Дж. Локк помогал составлять конституции рабовладельческих США и вложил все свои сбережения в работорговлю. Ну, ладно либералы, но и основатели коммунистической доктрины, просвещенные «интернационалисты» относились к народам «незападной» Европы с плохо скрываемым отвращением. Ф. Энгельс в «Новой Рейнской газете» (1849 г.) писал: «Судьба западных славянских народов – дело же конченое. Их завоевание свершилось в интересах цивилизации. Разве же это было “преступление” со стороны немцев и венгров, что они объединили в великие империи эти бессильные, расслабленные, мелкие народишки и позволили им участвовать в историческом развитии, которое иначе осталось бы им чуждым». Речь о поляках, чехах, словаках и иже с ними. Или еще из Энгельса: «На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью» (45). И этот человек на протяжении десятилетий являлся одним из столпов нашей идеологии!? Чего же мы хотели, когда «цивилизаторы» пожаловали непосредственно к нам домой?

Во время войны миллионы советских граждан столкнулись с тем, что передовой народ Европы просто не считает нас за людей. Немецкие солдаты вполне могли отправлять естественные потребности на глазах у женщин – не из-за хулиганства, а просто не воспринимая их за мыслящие существа. «Одиннадцатилетняя девочка из-под Курска рассказала мне, как они жили при немцах. У них в избе стоял немецкий офицер. “Он не был злой, кормил нас консервами, а один раз ночью взял на руки сестренку – грудную – да и бросил в колодец. Он ее взял из люльки, покачал – умелый был, у него, наверное, дома свои маленькие, – она и плакать перестала, а он вышел во двор да и бросил в колодец”. “Зачем же?” – крикнула я. “А вы что – немцев не видели? – с презрением ответила девочка. – Мешала ему дрыхнуть, вот и кинул. У нас что ни двор – во всех колодцах грудняшки валялись”» (46). Для контраста – свидетельство И. Эренбурга, удивительная, короткая история о человечности. Послевоенный Ленинград, город, который перенес жесточайший голод, город, обреченный западными завоевателями на уничтожение: «Я увидел афишу: