Лиля Брик: Её Лиличество на фоне Люциферова века - читать онлайн книгу. Автор: Алиса Ганиева cтр.№ 82

А Москва гудела. Улицы, деревья, подоконники, крыши были черны от народа, конная милиция еле сдерживала натиск любопытствующих. Всем хотелось посмотреть, как хоронят знаменитого глашатая революции. Гроб повезли на грузовике, оформленном Владимиром Татлиным под броневик; за ним следовали «реношка» и кавалькада автомобилей с высокими чинами и близкими покойника. Впрочем, старшая сестра Маяковского Людмила почему-то протискивалась пешком через толпу вместе с Луэллой. Кое-как им удалось добраться до крематория, недавно открывшегося в здании недостроенной церкви на Новом Донском кладбище. Крематорий в Советской России был кафедрой безбожия, синонимом абсолютного уравнения классов и символом новой пролетарской культуры. Потом кремация поэта стала еще одним основанием для толков и пересудов — дескать, тело испепелили, чтобы скрыть какие-то улики.

Лиля с Осей, судя по всему, тоже шли пешком, потому что, если верить Луэлле, все они сели на скамейке в осаждаемом зеваками дворике (милиция даже стреляла в воздух). «И тут Лиличка сказала, что у нее нет сил дальше пробираться, что мы будем сидеть здесь, пока всё не кончится. Вдруг конный милиционер кричит: “Брик! Где Брик? Требуют Брик!” — оказывается, Александра Алексеевна не хотела проститься с сыном и допустить кремацию без Лили Юрьевны. Ося и Лиля прошли в крематорий, а мы остались ждать во дворе» ^[384].

Гроб с телом Маяковского отправился в печь под звуки «Интернационала». В подвале, где располагались печи, можно было в специальное отверстие наблюдать за сгорающим трупом. Лиля спустилась смотреть. От жара, от движения теплого воздуха тело Маяковского стало приподниматься в огне. Лиля в ужасе закричала: «Он живой! Живой!..»

Мать Маяковского сказала Лиле у гроба, что, будь они с Осей в Москве, Володя остался бы жив. О том же самом Лиля писала Эльзе спустя неделю:

«Если б мы были в Москве, этого бы не случилось. Володя был чудовищно переутомлен и, один, не сумел с собой справиться».

И снова, еще через пару недель:

«Если б я или Ося были в Москве, Володя был бы жив» ^[385].

Аркадию Ваксбергу она говорила: «Мне кажется, в ту последнюю ночь перед выстрелом достаточно мне было положить ладонь на его лоб, и она сыграла бы роль громоотвода. Он успокоился бы, и кризис бы миновал» ^[386]. В том же ключе думали и все окружающие. Но было непонятно, зачем же они в таком случае уехали. Неужели заграничные покупки оказались важнее близкого человека?

Лефовка Елизавета Лавинская потом разочарованно вспоминала Лилю в день похорон поэта:

«Уже одно то, что она его бросила одного, увезя с собой Брика, в такой тяжелый момент, когда он остался один, окруженный насмешливой фразой “Маяковский исписался”, когда он поссорился со всеми лефовцами, а РАПП во главе с Авербахом его, поэта революции, называли “попутчиком”, — всё это, вместе взятое, должно было заставить ее страдать больше всех. <…> В столовой, разливая чай, как обычно, сидела Лиля. Был Лев Гринкруг, кто-то еще. Лиля предложила нам чай. На столе, как всегда, закуски. Всё тихо, спокойно, уютно. Брик продолжал прерванный нашим приходом рассказ о загранице — как всегда, интонация голоса слегка ироническая, не знаешь, шутит или всерьез, или выбирает нужный тон в зависимости от реакции слушателей. Я сидела истуканом. Всё, что угодно, но такого спокойствия я не ожидала. Как не похож их дом на асеевский, на наш! Как не похожи их лица на лица Асеева, Шкловского, Родченко, Лавинского, Пастернака, Ромма и многих, многих, и товарищей, и посторонних людей. Нет, это невозможно! Это игра, маскировка, прятанье боли, и стоит только произнести слово “Володя” — и эта боль прорвется наружу.

Никто не решался произнести первым имя Маяковского. Лиля Юрьевна, обращаясь ко мне, заговорила сама, сказав, что, поскольку мы еще не виделись, то мне, наверное, интересно услышать, как она узнала о смерти Володи.

— Это было совершенно неожиданно. Незадолго было письмо, он ни о чем не писал. Мы преспокойно жили, и вдруг застрелился! Он не понимал абсолютно, что он делал, не представлял, что смерть — это гроб, похороны. Если бы реально себе представил, ему стало бы противно, и он бы ни за что не застрелился.

Далее Лиля Юрьевна перевела разговор на семейные дела Давида Штеренберга» ^[387].

Но на самом деле Лиля в те дни много плакала: на границе, когда их встречал Катанян, в Гендриковом. Провожая Лавинскую, Лиля попросила ее помочь разобраться с бумагами Маяковского на Лубянском проезде. Ей не хотелось оставаться там одной. Лавинская отказалась, зато согласилась Галина Катанян. В те траурные дни именно Галина получила письмо от Корнея Чуковского, переживавшего множество собственных горестей: запрет всех своих детских книг, фатальную болезнь любимой дочери Муры:

«Все эти дни я реву, как дурак. <…> Мне совестно писать сейчас Лиле Юрьевне, ей теперь не до писем, не до наших жалких утешений, но пусть она помнит, что она и сейчас нужна Маяковскому, пусть она напишет о нем ту книгу, которую она давно затеяла написать. Это даст ей силу вынести тоску.

Я помню первый день их встречи. Помню, когда он приехал в Куоккалу и сказал мне, что теперь для него начинается новая жизнь, — так как он встретил единственную женщину — навеки — до смерти. Сказал это так торжественно, что я тогда же поверил ему, хотя ему было 23 года, хотя, на поверхностный взгляд, он казался переменчивым и беспутным…» ^[388]

У себя в дневнике Чуковский записал:

«Один в квартире, хожу и плачу и говорю “Милый Владимир Владимирович”, и мне вспоминается… как он влюбился в Лили, и приехал, привез мое пальто, и лечил зубы у доктора Доброго, и говорил Лили Брик “целую ваше боди и всё в этом роде”» ^[389].

Маяковский, умирая, просил Лилю любить его, но в числе членов своей семьи, помимо Лили, матери и сестер, назвал и Веронику Полонскую. 12 апреля, в день написания предсмертного письма, Маяковский сказал ей: «Да, Нора, я упомянул вас в письме к правительству, так как считаю вас своей семьей. Вы не будете протестовать против этого?» Она тогда ничего не поняла и ответила: «Упоминайте, где хотите!..» ^[390]

Поняла, когда было поздно. Зачем Маяковский упомянул ее в письме, не очень понятно. Таким образом он громогласно обнародовал их связь, и имя Полонской напечатали все газеты. Репутация молодой замужней женщины была разорвана в клочья. Яншин после этого с ней развелся, а начинавшая брезжить актерская карьера почти сошла на нет: редкие постановки, пара малозаметных киноролей, одиночество и долгие десятки лет постоянного прокручивания в памяти одного злосчастного солнечного апрельского дня.