— Адвокатом, — сказал я.
Крутой снова расхохотался.
— То есть жуликом, из тех, кому по закону разрешается обманывать людей?
— Я обманывать не буду. Я буду защищать тебя, если тебя когда-нибудь засадят в «Гробницу».
— Малыш, был я в «Гробнице». И уж меньше всего мне там был нужен адвокат.
— Я не Малыш, — ответил я. — Я Джером.
И, весь в угольной пыли, выбежал из подвала.
Экономика переживала расцвет, но отец, под гнетом надуманных хворей, все чаще сидел дома, и мама устроилась на конфетную фабрику. Она часами окунала вишни в чан с шоколадом. Фабрика находилась в мерзком квартале на Эджуотер-роуд и кишмя кишела крысами, которые так и шныряли между складами, так что Хейнс, случись маме задержаться допоздна, вызывался в провожатые.
Иногда он брал меня с собой, и меня поражало, как, ни слова ни говоря, перед ним расступаются другие мужчины. Хейнс был не такой уж высокий. Ходил пританцовывая, как акробат, а глаза у него были такие же черные, какие, наверное, были у Уайетта Эрпа. А однажды я видел, как из-за угла склада выбежали трое мужчин и хотели выхватить у Фейгеле сумочку (а в ней лежал конверт с зарплатой). Крутой среагировал мгновенно! Только сначала развернулся. Загородил Фейгеле и как врежет разом всем троим по шее. Не успели те попадать один на другого, а сумочка уже вновь очутилась у Фейгеле под мышкой.
Но за его галантность маме пришлось расплачиваться. Его любовница, мулатка Нита, была ужасно ревнивой. Она походила на Лину Хорн
[92], самую красивую женщину Америки. Нита держала в кулаке весь дом. У Матти, жены Хейнса, было слабое сердце, и она редко покидала подвал, зато Нита под видом уборки патрулировала лестницы с метлой или шваброй и, прищучив то одного, то другого пацана, прижимала его к перилам и обдавала ухо жарким шепотом. Ко мне она цеплялась чаще, чем к другим.
— Передай своей мамаше, чтоб не липла к моему мужику.
Нита носила ребенка, ребенка от Хейнса, и очень этим гордилась. Половина округи была влюблена в Ниту Браун, другая же половина считала ее змеюкой, которая высасывает соки из мужчин. Я был всего лишь пацаненком со шрамами на черепушке, но имейся у меня свой сад, я бы завел в нем только одну змею — Ниту Браун.
— Нита, — возражал я, — мама не Мата Хари. Она с ним не заигрывала. Даже руку ему на прощанье не пожала. Сам видел. Я там был. Он проводил ее с фабрики домой, и правильно сделал. На нее напали три гангстера, хотели отобрать у нее зарплату.
— Гангстеры? — пробормотала Нита, поправляя прическу. — Ниггеры или гринго?
— Что такое гринго?
— Любой мужик, у которого член белый.
— Ну, тогда, мне кажется, это были гринго.
— Наверняка он сам их и позвал… он всегда зовет гринго, когда ему нужно охмурить очередную вертихвостку.
— Нет у мамы никакого хвоста, — возразил я.
— Поди-ка сюда, Малыш, — позвала Нита и сгребла меня в охапку.
Я очутился верхом на ее животе и увидел золотистый пушок у нее над губой, вдохнул аромат душистой впадинки меж грудей.
— Чувствуешь, как он толкается?
— Кто толкается?
— Мой маленький… Динамит. Так я его назову.
Я вкусил рая, и случилось это в Восточном Бронксе. Но счастье мое быстро кончилось. Нита вернула меня на землю. На руках ее тоже золотился пушок.
— Может, мне стать твоей Матой Хари? — сказала она и отчалила в сторону подвала; живот ее, обтянутый голубым халатом, колыхался.
А в моих ноздрях так и остался запах ее душистого пота. Школа мне была до лампочки. Одноклассники сплошь отсталые: ни разу не были на Конкорсе, никогда не рисовали в художественной студии. Я был в классе первый умник и лучше всех разбирался в политической обстановке в Бронксе.
— Рузвельт переизбрался благодаря Бронксу, — вещал я (у ФДР только-только начался четвертый срок в Белом доме). — Ему помогали Начальник Флинн и мистер Лайонс из «Конкорс-плаза». Они скопытили мистера Дьюи. Прикончили в Бронксе.
Я расхаживал по школьному двору, весь в мечтах о Ните Браун, как вдруг заметил, что за воротами околачивается торговец крендельками, ужасно подозрительный. У него была золотая зубочистка, как у гангстеров в «Суровых орлах», костюм в «елочку» от «Фьюермана и Маркса» и туфли в не до конца отмытых белых пятнах.
— Как дела, Лишайный? — сказал он, и я сразу его признал.
Он подровнял свою фальшивую бороду и среди торговцев крендельками смотрелся прямо-таки князем.
— Дядя Чик, как ты мог так поступить с мамой? Почему не прислал открытку, что ты жив?
— Открытки можно отследить.
— И не называй меня Лишайным. Мне обидно.
— Это чтобы ты обратил на меня внимание. Ты витал в облаках.
— Что ты делаешь в Восточном Бронксе?
— Я, как вы с Фейгеле, в бегах.
— В бегах и торгуешь крендельками?
— Хорошее прикрытие. Меня ищут миллион громил, включая самого Меира. Кто-то нашептал Коротышке Лански, будто я, когда заведовал малярами, облапошил его и его людей.
— А ты облапошил?
— Лански? Да ты что… В общем, рад был повидаться, Малыш. Передашь Фейгеле от меня поцелуй?
Я рассказал маме о новом торговце крендельками, объявившемся в нашем квартале; я был уверен, что мама фыркнет и не захочет с ним даже встретиться по старой памяти. Но про смуглую даму ничего нельзя было угадать. Преуспей Чик на востоке, стань он рэкетиром или вожаком профсоюза — мама бы его чуралась. А тут торговец крендельками — и Фейгеле растрогалась.
Рандеву пришлось устраивать мне: негоже замужней женщине встречаться с незнакомым торговцем крендельками на глазах у всех лавочников с Бостон-роуд. Я выбрал публичную библиотеку: в тех местах обитали черные, и лавочники туда не совались. Дядя Чик явился с лотком с крендельками и красной розой. Как ни крути, а он был маминым кавалером. При виде смуглой дамы он расплакался.
— Дурачок, — сказала мама, — мы же в библиотеке.
И все же она обняла бывшего маляра и немного побаюкала в своих руках.
— Я виноват, — сказал он. — Фейгеле, торговец крендельками — это только ради тебя.
— Дуралей, — ответила мама, — сентиментальщина какая-то.
— Но это правда. Я нанял громил, они разыскали всех Фейгеле в Восточном Бронксе, после чего я уже сам подключился и раздобыл лицензию на торговлю крендельками возле Малышовой школы. Надеялся, что Малыш меня заметит.
— Почему было просто не постучаться ко мне в дверь?
— Я не мог рисковать. Меня ищут.