Бесов нос. Волки Одина - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Вяземский cтр.№ 48

– И при таком хамском отношении к своему народу, которого мы больше ни в одном европейском государстве не встретим, наши Русские Власти, заметьте, всегда считали, что этот презираемый, унижаемый и угнетаемый ими народ им всем обязан. Мы тебя презираем, а ты нас чти. Мы тебя грабим, а ты нас корми. Верой и правдой изволь нам служить. Потому что ты – народ православный. И, стало быть, «нет власти, аще не от Бога». И мы – твоя Богом данная власть. Мы для тебя Родина и Отечество в едином лице! И ежели ты нас не слушаешься, не ценишь, бери выше, не любишь, значит ты – не русский и не патриот! Потому что русский человек рожден патриотом, и в этом его главное отличие от всех других языков и народов!

Профессор ненадолго умолк. Но когда Драйвер попробовал вставить: – Так я же… – Сенявин снова погрозил ему пальцем и продолжал:

– Это вид из комнаты власти. А из комнаты народа совсем другой вид открывается, и другие чувства там царят. Прежде всего страх. В России народ всегда боялся и боится власть имущих. Он слишком ощущает на себе их беспредел. На своем горьком опыте он знает, что чиновник всегда окажется сильнее его, и что сладить человеку с чиновником у нас возможно лишь с помощью другого чиновника, если удастся привлечь его на свою сторону… Страх рождает закономерное желание держаться подальше от всяких властей, особенно от тех, которые в других странах призваны защищать тебя и твои человеческие права. В Англии, например, уже во времена Шекспира – а нас, уважаемый Анатолий Петрович, на всякий случай напоминаю, нас от великого драматурга отделяют четыреста лет, – в шекспировские, говорю, времена у них, в Англии, по каждому спорному вопросу было принято обращаться в суд; у них это уже тогда в моде было: воспользоваться силой закона и с помощью судьи доказать свои права и поставить обидчика на место. У нас же… Стоит ли говорить, что с давних времен у нас обращение в суд считалось чуть ли не бедствием? Ведь говорится в народе: «закон – что дышло: куда повернешь – туда и вышло». И еще говорится: «Пошел в суд в кафтане, а вышел нагишом». «До суда три шага, а из суда и за год не дойдешь»… Это ведь тоже, друзья, «предками данная мудрость народная», как у нас в гимне поется!.. Но так как у нас от власти никуда не денешься, эта Русская Гидра тебя чуть ли не на каждом шагу подстерегает, высовывая свои жадные головы, то сперва ты начинаешь перед ней заискивать, в надежде: авось не тронет, авось, если отнимет у тебя, то самое малое. Но так как она никогда малым не ограничивается и отнимает у тебя не только малое, но и большое, то ты, продолжая ее бояться, сам начинаешь беспредельничать: обманывать, утаивать, воровать и у нее, у Гидры, и у своих собратьев по сволочи… Этих беспредельничающих среди наших «мужиков» немало, и чем наша Гидра слабее, тем больше они у нее утаскивают из-под носа, как шустрые и голодные воробьи – у ожиревших и неповоротливых голубей…

Профессор снова сделал паузу. Петрович на этот раз не пытался ничего вставить, а лишь несколько раз согласно кивнул головой.

– Добавим сюда, – продолжал Сенявин, – врожденное наше отношение к Хозяину, кем бы он ни был в конкретно-исторический период времени: великим князем, царем, императором, генеральным секретарем… Я это чувство называю триединым, состоящим из чисто православных веры, надежды и любви. Если нынешнего Хозяина любить совершенно не за что, то можно ведь возлюбить кого-нибудь из прошлых Хозяев, объявить его милосердным к народу и злым к боярам и, стало быть, справедливым, праведным, даже святым и молиться ему о заступничестве. От Сталина до Владимира Крестителя – пожалте вспоминать и кланяться!.. И кто мешает надеяться, что нынешний Хозяин просто не ведает о том беспределе, о тех издевательствах над народом, которые творят его якобы слуги. А как только узнает, исправит, поможет, починит… Тут лучше Некрасова не скажешь. Помните? «Вот приедет барин – барин нас рассудит. Барин сам увидит, что плоха избушка, и велит дать лесу»… А если любви и надежды в тебе уже не осталось, то вера в тебе обязательно должна жить. Это у немца или у француза «надежда умирает последней». В русском человека, даже когда надежда умерла, вера всегда живет!

Патетически произнеся последнюю фразу и даже ударив себя кулаком в грудь, Профессор развернулся в сторону Ведущего и, словно к нему теперь одному обращаясь, сердито заключил:

– Из этих-то наших русских веры-надежды-любви проистекает наша российская Софья, народная наша Мудрость, подлинное имя которой – Святая Невинность или Абсолютная Безответственность. Во всем виновата власть. От нас ничего не зависит. Что мы можем супротив Гидры? Да ничего!.. Общественное мнение? Не смешите меня, господа. «Чье это сочиненье! Поверили глупцы, другим передают, старухи вмиг тревогу бьют, и вот общественное мненье!»… Это, как вы догадываетесь, не я сочинил. Такую стихотворную тираду произносит Чацкий в комедии Грибоедова. …Тоже, как на зло, два Александра! Александр Андреевич и Александр Сергеевич! Вы уж, ради бога, простите меня, уважаемый Александр Александрович! Я их не специально для вас подбираю, – словно само собой сказалось Профессору и тут же с облегчением подумалось: «Вот я наконец перед ним извинился».

Трулль повернулся к Андрею Владимировичу, одарил его фирменной улыбкой и спросил:

– А вы, профессор, в какой из ваших комнат живете?

Сенявину не сразу удалось ответить на этот неожиданный вопрос.

– Я, как вы понимаете, ученый… Мое место должно быть в седьмой комнате. То есть в первой комнате следующего, третьего этажа… Мы ее пока не рассматривали.

– Значит, если я вас правильно понял, – продолжал Ведущий, – по вашей теории, интеллигенция, к которой вы, вне всякого сомнения, относитесь, не принадлежит ни к народу, ни ко власти, и вообще живет на собственном этаже?

Сенявин теперь не раздумывал. Лицо Андрея Владимировича вдруг выразило явное недовольство, при этом глаза Профессора вдохновенно заблестели. Такое, с позволения сказать, мимическое выражение редко встречается в физиогномике, но у Сенявина оно часто появлялось.

– Нехорошо, уважаемый Саша, – заявил Профессор. – Я ведь случайно обидел вас, несколько раз перепутав ваше отчество. Вы же теперь нарочито пытаетесь меня обидеть.

– Обидеть? Вас?! Чем же, профессор?

– Вы только что изволили обозвать меня интеллигентом.

– А кто же вы?! – Если бывает радостный испуг, то именно он изобразился теперь на лице Ведущего.

– Прежде чем ответить на ваш вопрос, позвольте сделать небольшое отступление. А то вы опять меня не поймете, – заговорил Сенявин. – Я с детства не любил людей, которых называли интеллигентами, и особенно мне не нравились те из них, которые сами себя считали интеллигентными людьми. Я тогда еще не понимал, чем они мне не нравятся, и просто не любил их, так сказать, на психофизиологическом уровне… Когда я стал студентом и принялся изучать философию и литературу, меня в моей неприязни укрепили наши писатели и философы. У Толстого я, например, вычитал… В одном из своих дневников он признается, что ему – я дословно цитирую – «ничтожно, пошло, главное, противно писать для этой никуда ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет»… Чехов называл интеллигентов «слизняками и мокрицами»… И многие писатели и философы, мягко говоря, недолюбливали интеллигентов… Мой отец был послом. Дед – знаменитым врачом. Но они никогда не называли себя интеллигентами. Отец, когда я однажды напрямую спросил его, считает ли он себя интеллигентом, ответил, что по роду службы ему приходится часто общаться с иностранцами, а понятие «интеллигент» очень трудно переводится на другие европейские языки… Дед мне на тот же вопрос ответил так грубо, что мне не хотелось бы повторять его слова…