Кругосветное счастье - читать онлайн книгу. Автор: Давид Шраер-Петров cтр.№ 31

— Спасибо, — только и смог ответить Соломон шефу.

Утром перед похоронами Соломон нанял такси и поехал на знакомые рынки: Некрасовский, Сытный и Сенной. Там в цветочных рядах он скупал мимозы — желтые пушистые веточки, сладко пахнущие морем и югом. Он набил мимозами багажник и заднее сиденье такси. Слезы заливали глаза Соломона: было нестерпимо жалко бабушку, и чуть-чуть щемило в груди от того, что заветный эксперимент отдалился.

Когда Соломон подъехал к еврейскому кладбищу и, обхватив пушистый сноп мимоз, вошел внутрь старинной синагоги, отпевание только начиналось. Он положил цветы на скамейку у задней стены. Раввин, стоявший на кафедре в черной одежде и черной кипе, торжественно и печально произносил слова прощальной молитвы. Соломон не понимал текст молитвы, но благость и облегчение сходило на него. Соломон стоял рядом с отцом, тетей Бетей и младшим дядей, глядя на гроб бабушки. Молитва кончилась. Раввин подал знак синагогальному служке. Крышу последнего бабушкиного жилища заколотили навеки. Все было кончено.

Соломон не осознавал, куда и зачем он идет, откуда у него в руках цветы, потянулся за гробом. Со стороны Невы подул пронизывающий сырой холодный ветер. За гробом шли молчаливой толпой. Мужчины впереди, неся бабушку, а женщины, поддерживая тетю Бетю, немного позади.

Вдруг из-за голубого купола синагоги выскользнуло яркое солнце, озарив каменные усыпальницы, окружавшие храм. Желтый бабушкин гроб и желтые мимозы в руках Соломона, и желтое предпасхальное солнце — все слилось в единый благостный хор. Синица на березе, закутанной в белый талес с черными, подпалинами, затренькала балалаечно и беззаботно. Все шедшие за гробом почувствовали облегчение после холода и полумрака синагоги. Соломону показалось, что не гроб, уносящий бабушку в небытие, а сверкающая золотом колесница готова вознестись в небо.

Это была всего лишь одна светлая минута.

Гроб пронесли между теснящихся черных оград. В одной из оград стояла высокая мраморная пирамида — памятник деду. Рядом с памятником на притоптанном темном мартовском снегу вперемешку с сухими стеблями прошлогодних цветов лежала свежая земля — песок с суглинком. А у края свежевыкопанной земли зияла бездонная холодная яма. Соломон стоял, прислонившись к памятнику деда и обняв охапку желтых мимоз. Он впервые окончательно осознал, что эта бездонная яма и песок с суглинком на темном мартовском снегу — последние приметы земного бытия бабушки. Тут во второй раз после страшного утра, когда Соломон увидел умершую бабушку, он закричал, как раненый зверь, упал на гроб, стал целовать его дерево. Слезы хлынули из глаз Соломона. Он не пытался унять себя, только временами снимал очки и стряхивал слезы. Но снова и снова невозможное и наконец-то осознанное горе вызывало новые рыдания и новые безутешные слезы.

Прочитали кадиш. Опустили гроб. Засыпали могилу. Отец Соломона осторожно взял из рук сына охапку мимоз и стал забрасывать песок и суглинок цветами. Могила в лучах желтого мартовского солнца сияла золотом мимоз. Ничего этого Соломон не видел. Отец обнял Соломона, снял с него очки, повел сына к машине.

И наступило утро следующего дня. Соломон распахнул окно. Незамутненное небо поразило Соломона ровным синим свечением. Все было освещено, но ничего не сверкало, как сверкают предметы на ярком солнце. Деревья поразили Соломона необычностью формы и нездешней заморской пышностью листвы. Да и двор Соломонова дома, двор, в котором он вырос и в котором каждый камешек, каждая приступочка были отмечены в памяти особым происшествием или событием, был чужим, незнакомым двором. И дворника дяди Вани Ключникова не было видно под козырьком общественной прачечной. Вообще, это был не его родной двор, даже совсем не двор, а ровное пространство, окаймленное диковинными деревьями и залитое ровным потусторонним синим свечением. Было так хорошо и спокойно, что Соломону не хотелось ничего, словно именно к этому синему умиротворенному утру стремился Соломон всю жизнь.

Внезапно посреди равнины почва начала вздыбливаться. Показались зеленые ростки. За ними ветви, ствол. Наконец, целое дерево народилось в центре синего простора. Дерево чуть-чуть покачивало ветвями, словно это были струны. И вправду — Соломон услышал неземную музыку. Это был Моцарт. Сороковая гемольная симфония Моцарта.

— Я тебя никогда не забуду… Ты меня не забывай…

Откуда эти слова, которых не было у Моцарта, но которые казались еще более прекрасными оттого, что открывали Соломону тайный смысл мелодии?

— Я тебя никогда не забуду… Ты меня не забывай…

Дерево ритмично покачивало ветвями, которые покрывались золотистыми и теплыми цветами. Это была мимоза. Дерево с бабушкиными любимыми цветами.

Там вдали под деревьями стояла женщина, высокая и статная. Ее глаза были прекрасны и печальны, они смотрели прямо в душу Соломону. Женщина была похожа на бабушку, но значительно моложе — такую Соломон видел на семейных фотографиях, выполненных еще до революции.

— Я тебя никогда не забуду… Ты меня не забывай… — пела женщина.

К дереву приблизился верховой. Он слез с лошади и подошел к женщине, похожей на бабушку в молодости. Это был юноша, который напоминал Соломону его самого, еще до службы в армии, и одновременно был похож на дядю Исаака, исчезнувшего за Босфором. Женщина отломила от дерева цветущую ветвь, обняла всадника и передала мимозу ему. Теперь у юноши-всадника в одной руке оказалась уздечка, а в другой — поводки, к которым были привязаны ярко-рыжие, пушистые псы. Целая свора огненно-рыжих собак. Всадник вскочил в седло. Лошадь тронулась с места и помчалась вскачь. Соломон крикнул:

— Подожди меня, дядя Исаак!

Но голос его не поспел за умчавшейся лошадью. В синем утреннем просторе мелькнула золотая, как мимоза, свора собак, и верховой исчез.

А женщина, похожая на бабушку в молодости, смотрела печально в глаза Соломону и пела:

— Я тебя никогда не забуду… Ты меня не забывай…

1984, Москва

Читал я когда-то мемуариста XIX века. В ложе оперного театра, в конце 1890-х, увидел мемуарист Пушкина-старика. Эффект был так силен, что в антракте помчался мемуарист в пушкинскую ложу заверить Поэта, что никогда не принимал за правду его смерть после дуэли. Так сильно было ощущение ежеминутного присутствия Пушкина в жизни каждого русского. На самых подступах к ложе шепнули мемуаристу, что в театре присутствует сын Пушкина — Александр, старый уже.

Другим свидетельством ошарашивающего эффекта, произведенного невероятным сходством малоизвестного обществу лица со знаменитым родственником был случай, произошедший в начале восьмидесятых прошлого века. Незадолго до этого за подачу в ОВИР документов на выезд в Израиль меня исключили из Союза писателей и Литфонда. Не было никакой работы. Меня могли судить за тунеядство и выслать из Москвы «на 101-й километр», как обозначалась в народе эта государственная акция. Надо было искать выход. То есть я начал искать работу, конечно, нелитературную. Но работа, легальная и достойная, все не находилась. Я кинулся к одному-другому литературному приятелю из тех, кто не отвернулся от меня, не испугался контактов с «предателем Родины». Мой коллега по переводам литовской поэзии Шерешевский напомнил о некоем литераторе, имя которого я вынужден заменить на условное, скажем, Красиков. Его имя я по сей день встречаю — нечасто, но встречаю — на странице сатиры и юмора «Литературки». Шерешевский назвал Красикова, а я вспомнил, что когда-то «подкидывал» ему переводы стихов, если была спешка, а заказ превышал мои возможности. Словом, я позвонил Красикову, мы встретились, и он, правда, без энтузиазма, а из чувства долга, все-таки согласился мне помочь во вступлении в профсоюз литераторов Москвы. Он, Красиков, был важной фигурой в этом профсоюзе. Поступок, несмотря на колебания, по тем временам героический со стороны лояльного властям литератора.