Когда он домчался до ресторана, стрельба еще не началась.
Кафе «Парилья Фреско» находилось в центре квартала. Не доходившее всего метр до земли громадное окно позволяло прохожим видеть трапезничающих посетителей, а им – глазеть на прохожих. Зеленый навес с названием ресторана, набитым на нем золотыми буквами, укрывал обедающих от солнца. Внутри, знал Агилар, воздух охлаждают потолочные вентиляторы с широкими лопастями, связанные резиновыми приводными ремнями.
Когда Агилар обогнул угол, Ла Кика и Матюгалище как раз входили в парадные двери с огнестрелом в руках. Остальные стояли снаружи, в том числе Монтойя, Хайро и еще какие-то, которых Агилар не знал. На Монтойе была его полицейская форма, только рот и нос были скрыты банданой. В ресторане их уже заметили – люди кричали, прячась за столы и друг за друга.
Бросив свой вседорожник среди улицы, Агилар во весь дух ринулся к тротуару с криком:
– Нет, подождите!
Он не знал, кто выстрелил первый. Увидел сквозь окно характерный просверк ствольной вспышки, и воцарился ад кромешный. Затем Монтойя и остальные принялись палить сквозь окно, а изнутри кто-то палил по ним. Стекло разлетелось, дождем осыпавшись на тротуар и в ресторан. Люди кричали.
По мере приближения Агилар начал различать отдельные лица внутри, искаженные ужасом.
Одно из них принадлежало Луизе.
Она стояла среди столиков, держа поднос, уставленный тарелками. На глазах у Агилара она, будто в замедленной съемке, выронила поднос. Тот накренился, и тарелки съехали на посетителей, в панике даже не обративших на это внимания. «Чаевых она не получит», – подумал он, на миг предвкушая, как сможет посмеяться с ней над этим, когда ужас улетучится.
А потом увидел человека позади нее, поверх ее плеча стрелявшего на улицу.
Увидел, как Монтойя стреляет в него, и отдача выворачивает его пистолет-пулемет с каждым выстрелом все больше влево.
Увидел, как эти выстрелы попадают в Луизу, распылив ее голову в красноватый туман.
Выкрикнув ее имя, он врезался в Монтойю сзади, кувырком перелетел через него в открытое окно, не обращая внимания на осколки стекла, торчащие по краям. Бросился вперед, спотыкаясь о столы и стулья. Вокруг свистели пули.
Нашел ее на полу, в луже пролитых блюд и напитков, но в основном крови.
Она была жива, но при последнем издыхании. Пальцы ее дергались, пятки барабанили по полу, а губы шевелились. Подумав, что она пытается что-то сказать, Агилар прижал ее к себе, чтобы расслышать хоть что-нибудь среди грохота стрельбы и стенаний раненых и умирающих.
А потом она замерла. Он ощутил, как жизнь покидает ее тело, будто легкий выдох, и понял, что ее не стало.
И остался на месте, обнимая ее. Перестрелка закончилась, и подоспел Монтойя, по-прежнему пряча лицо под банданой.
– Пошли, чел! Надо отсюда сматываться. – И тут вдруг сообразил, чем Агилар занят. Взгляд его смягчился. – О, нет, это она?
– Да, проклятье, – сквозь слезы выговорил Агилар. – Это она. То, что от нее осталось.
– Вот жопа, что случилось?
– Сам знаешь.
– Чел, вот облом, – брякнул Монтойя, будто и не зная или не подавая виду, – что сам же ее и убил. Впрочем, похоже, ему было ни горячо, ни холодно.
Агилар хотел сказать ему. Хотел выхватить пистолет и вышибить партнеру мозги, как тот поступил с Луизой. И чуть было не сделал этого, но тогда пришлось бы выпустить ее из рук, а к этому он был еще не готов.
Сидя на полу ресторана, в брюках, пропитанных вином, кофе и блюдами, которые никто не съест, пропитанных кровью Луизы, Агилар твердо решил, что Монтойя должен заплатить за содеянное. Осознавал он это в тот момент или нет, но Монтойя убил жену Агилара, его любовь, его нерожденное дитя – убил в нем ту единственную частичку души, которая была действительно важна.
Он заплатит, но не прямо сейчас, когда Луиза еще не остыла.
Обнимая ее, Агилар чувствовал, как тепло покидает ее, а вместе с ним истончается ниточка, удерживающая все, что оставалось в нем хорошего. Чувствовал, как сердце каменеет в его груди.
И был этому рад.
17
Пабло Эскобар взял все расходы по похоронам Луизы на себя и даже произнес надгробную речь, хотя не был с ней знаком. Купил новую одежду для всей погребальной процессии и организовал, чтобы муниципалитет перекрыл все улицы от церкви до кладбища. Купил мраморный монумент метровой высоты в виде обелиска. Разместил ее родителей и сестер в лучшем медельинском отеле и оплатил их содержание и стол на неделю. И, наконец, скупил весь квартал, где стоял ресторан, снес здания и разбил зеленый травяной сквер, названный парком Луизы. Агилар получил бонус в полмиллиона песо.
Но возместить этим его утрату хотя бы отчасти нечего было и думать.
Он кое-как испил чашу бдений у закрытого гроба, всенощного бодрствования и погребальной массы, то рыдая, то впадая в оцепенение. Объятья, рукопожатия и похлопывания по спине друзей и близких почти не затронули его сознания. Еду приносили чуть ли не тоннами; он едва притрагивался к ней, не чувствуя аппетита. Другие приносили алкоголь или дурь; и то, и другое он потреблял с жадностью. Рождество пришло и ушло. На Рождественской мессе он не присутствовал – впервые в жизни.
Две недели спустя он отправился в Асьенду Наполес в одиночку и встретился с доном Пабло. Они сидели тет-а-тет в официальной столовой Эскобара. Выражение лица Эскобара было мрачным, брови насуплены, и он непрестанно теребил усы. Агилар сложил руки на столе, не обращая внимания на бокал вина, поставленный для него. Эскобар к своему бокалу тоже не притронулся.
– Дон Пабло, – произнес Агилар, – хочу поблагодарить вас за щедрость и понимание в эти последние пару недель. Мне было нелегко, как вы, конечно, понимаете, но вы несколько облегчили мою ношу своими многими добрыми деяниями.
– Это меньшее, что я мог сделать, – отозвался Эскобар. – Я отдал приказ накрыть Кирогу и чувствую себя отчасти повинным.
Агилар молча согласился. Он так и думал с самого начала, но Эскобар хотя бы не пытался отнекиваться.
– Конечно, я не приказывал накрыть его там, в людном общественном месте. Я бы сделал это, когда он тронулся бы в путь, когда ушел бы с набитым желудком и, может быть, чуточку захмелевшим от вина.
Уж так, как скоро узнал Агилар, было у Эскобара заведено – стоило подумать, что он принимает на себя вину за какие-то злодеяния, как он деликатно перекладывал ее на чужие плечи.
Впрочем, от ответственности уклонялся не он один. Когда они выпивали на па́ру как-то вечерком, Монтойя заявил: «Не следовало ей работать в заведении, где едят преступники». Тот факт, что он и сам преступник – или что всякий раз по пути домой она непременно оказывалась в каком-нибудь месте, где есть преступники, – ему даже в голову не приходил. Да и вряд ли он вообще сознавал, что повинен именно он.