Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Финкель cтр.№ 70

– Ну, здравствуй, памятник…

– Здравствуй… И чего ты тогда обиделся? Ушел, даже пива не допили…

– Не допили… Разве не помнишь? Отнял у меня «Антония и Клеопатру»… Ну, чего отнял?

– Знаю чего…

И я вспомнил тот летний знойный день, когда, закинув свой узелок за плечи и блистая ярким атласным костюмом, отправился в провинцию вместе с актерами «Лебедя». В Стратфорд, родной город Уильяма. Город, где жила его жена, где выходили замуж и рожали дочери, где умерли родители и где похоронят их всех в церкви Святой Троицы или на церковном кладбище, пересеченном липовыми аллеями.

Кажется, мы начинали с «Ромео и Джульетты». Только в толпе, стоящей у сцены, я сразу увидел Уильяма и его жену Энн. Я слышал, что она старше Уильяма на целых семь или восемь лет. Когда поженились, ему было девятнадцать, ей – двадцать шесть. Говорили: завела любовника-подростка и женила на себе. Бедный Уилл выбирал между любовью и долгом. «Телесное» сочетание без благословения святой церкви считалось смертным грехом.

На земле под моросящим стратфордским небом стояла толпа и воображала золотые рассветы над Вероной. Здесь были крестьяне, сапожники, ремесленники, завернувшие в театр с рынка, и горожане, которые за час до спектакля глазели на травлю кабана. Они пришли, чтобы даже не смотреть, а слушать, стараясь не пропустить ни одного слова. Гремели трубы, барабаны, визжали дудки. И всякий раз кто-то кричал: «Тише, тише!

Энн была в шляпке, в платье с круглым плоеным воротником. Весьма привлекательна и проста, точно загадка, понятная каждому. И я находил время, чтобы извернуться и послать ей улыбку, а она отворачивалась, показывая, что это ей ни к чему. Иногда же, когда я становился на ходули и расхаживал по сцене, в ее глазах появлялось испуганно-нежное выражение: вдруг упаду?

Три спектакля кряду Энн с Уильямом приходили и стояли в толпе. Быстрые красноречивые взгляды передавали свою весть беззвучно и невидимо. Я чувствовал, как между мной и Энн возникает тонкое взаимопонимание и близость. Мы точно сообщали друг другу все, что чувствовали. Я – о том, что влюбился без памяти, с первого взгляда, о своем благоговении и надеждах. Она – что ей незнакомо это чувство, что Уильям – редкий гость в доме и наверняка у него отбоя нет от подружек…

В течение всего спектакля Шекспир ни разу не взглянул на супругу. Я видел, что его равнодушие ничуть не сокрушало ее, но она отдалась какому-то страданию…

Мозг мой был парализован. Текст на сцене произносил автоматически, терзался всеми муками сомнений, страха, подозрений.

Публика уже слушала плохо, громко разговаривала, я чувствовал: играю скверно, и зрители видят это, и вот сейчас полетят на сцену моченые яблоки, тухлые яйца…

Глазами я умолял ее дать объяснение. Но она вдруг ответила непреклонным взглядом, заморозившим мне кровь: «Муж дан Господом Богом, значит, так тому и быть…»

У каждого из нас были причины сердиться друг на друга. Но причины эти были различны. У меня – глупые, простые, как луна в небе. У нее – тонкие, женские, такие же непостижимые, как звезды, таинственные, как тени в ночи.

Наш диалог продолжался до тех пор, пока мы оба не поняли, что жизнь друг без друга – блуждание в пустыне. Мы так сосредоточились на зыбкости, прихотях, догадках своего романа, что окружающая реальность стала лишь огромным нематериальным фоном. В период мира наши улыбки были нежными, молитвенными, – ласками, доверенными воздуху, в дни ссоры – изображали одну сплошную муку.

По ночам вопрос, любит ли она меня, вставал, точно жуткий призрак высотой с гору, требующий, чтоб я не тешил себя иллюзиями…

На четвертом спектакле ее не было. И мне стало ясно, что она лишь воображала свои муки. А Уилл, благодаря остроте глаза, благодаря своей удивительной, безошибочной проницательности, внезапно открыл для себя какие-то очевидные факты.

– Ну и нахал! – сказал он мне, встретив меня за кулисами. – Неужели ты думаешь, что она будет без конца улыбаться такому олуху?

Я только сумел пробормотать:

– Х-х-орошо, сэр.

И поспешно стал снимать костюм шута, делая вид, что ужасно спешу, точно у меня есть еще кроме Энн какие-то дела в Стратфорде.

Секунду Уилл постоял, наслаждаясь триумфом.

– Теперь вы у меня не пикните, – сказал он самодовольно и вышел, чтобы выпить кружечку доброго эля и повосхищаться собой. Мне казалось, им владеет гордая мысль, что люди, сталкиваясь с его гранитной волей, обычно тут же заискивающе поджимают хвосты.

Когда я вернулся в Лондон и пришел в труппу Шекспира на роль Антония, Уильям сказал, что я не смогу участвовать в этой пьесе. Скорее всего, неудачливость досталась мне от моих бабушек…

И я вдруг увидел, как застыли глаза Уильяма, точно его объял ледяной ужас. Его мышцы обессилили. На мгновение он превратился в мертвеца. И затем, когда захотел пройтись по сцене, все вдруг заметили, что его постигла хромота…

В своем небытии я отчетливо видел палату, в которой мы оба лежали.

И он продолжал меня допрашивать:

– В Стратфорд ездил?

– Жалкий городишко! Ни в одном кабаке нет коньяка «Шекспир».

– Ты был слишком ослеплен желанием, страстью к моей Энн.

– Самое главное – я придумал темп пьесы. Он отдавал сырыми, узкими улицами, по которым вечером спешишь с нарастающей тревогой… Сворачиваешь то налево, то направо…

– Как собака, гложущая кость! Впрочем, помню, как и ты сходил с ума по Смуглой Леди…

– Знаем мы эту леди, размер обуви – сорок пять!

У рая и каникул то общее, что за них надо платить. Я вдруг почувствовал страшное головокружение. На миг забылся, а когда очнулся, увидел, что Уильям сидит на моей кровати…

– Нет, нет! – крикнул я. – Не выношу мужского пота…

– Тогда ты не можешь быть Шекспиром, зря старался… Гений обязан быть любопытным… Ясно, ты бы не справился с «Антонием». Качество пьесы зависит не от ритма. И даже не от сюжета… А от того, что зачем идет… А Энн я сохранил, чтобы к ней вернуться. Зачем? Умирать…

7

Я забывался и снова вслушивался в звуки. Явственно слышал шуршание шин. Призрачность преследовала меня, здесь ее стало через край. Открытый «Кадиллак» последней модели, запряженный четверкой верблюдов, медленно тащился по улицам Лондона. Даже видавшие виды лондонцы останавливались, глядя на этот удивительный выезд. Так мог шествовать шах или эмир с той части земли, где деньги падают золотым дождем прямо с неба. На самом деле так и было. Правда, хозяин «Кадиллака» Ахмед аль-Хасан не был ни шахом, ни эмиром, а капитал ему принесли нефтяные промыслы в Саудовской Аравии, владельцем которых был сначала его отец, а затем и он сам. Да, этот среднего возраста человек с продолговатой головой (нос горбинкой), прямыми волосами и смуглой кожей, который сидел сейчас на переднем сиденье странного экипажа, мог позволить себе любую прихоть. Ахмед аль-Хасан странно походил на Ясира Арафата. Он был в таком же полувоенном костюме, с пистолетом, скуфьей на голове. Выглядел как на голографической картинке: с одной стороны – Ахмед аль-Хасан – красавец-мужчина с черными усами, с другой – точь-в-точь Арафат, с бородой, какая бывает у еврейского мужчины, когда он в трауре.