Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время - читать онлайн книгу. Автор: Семен Резник cтр.№ 272

Государственный оптический институт из Ленинграда был эвакуирован в Йошкар-Олу (бывший Царевококшайск), столицу Марийской автономной республики, а вскоре ФИАН из Москвы переместили в Казань. Поездки между Москвой и Ленинградом сменились курсированием между Йошкар-Олой и Казанью. «Мучительное путешествие, как в 1918 г., но еще страшнее, с толпой, боящейся проронить слово».

7 декабря, Йошкар-Ола: «Вчера вечером вернулся из Казани. В вагонах (и туда и обратно) концентрат здешней “матушки-России”. Полу-рабочие, полу-солдаты, распивание “пол-литров”, лейтенант на верхней полке, всю дорогу тянувший эти “пол-литра”, сначала мертвецки пьяный; из-под него с третьей полки “текло” <…>. И никаких разговоров о войне – как будто бы нет ее. В вагонах четвертной комплект и двинуться нельзя».

Как раньше Сергею Ивановичу лучше жилось и работалось в Ленинграде, чем в Москве, так теперь он предпочитал Йошкар-Олу В Казани удручало «академическое холуйство, придворный тон, лауреатские дипломы в качестве основного имущества, чиновничество от науки». «Знакомые люди кругом, как каменные столбы и статуи, с их трафаретными мыслями, фразами, остротами. В Казани [О.Ю.] Шмидт со своей бородой и обтекаемыми фразами».

Требовалось срочно налаживать работу. Стремясь поднять дух сотрудников, Сергей Иванович писал в стенгазете ГОИ: «Нам дана полная возможность в новых условиях продолжать работу, и не требуется доказательств и разъяснений, что эта работа должна быть полностью направлена на помощь Красной армии и оборонной промышленности. Мы пересмотрели план работ и будем его и в дальнейшем пересматривать в зависимости от обстановки, стремясь возможно ближе и непосредственнее привести его к решению неотложных требований фронта. Но пересмотра плана недостаточно. На всех нас лежит обязанность возможно скорее начать работу в новых условиях, увеличив ее объем, напряженность и качество. Обстоятельства заставляют нас становиться в новых условиях по временам грузчиками, плотниками, монтерами, и всем должно быть понятно, что эта работа почетная, что она ускорит срок пуска в ход всего института, а следовательно, должна помочь фронту. В нашей среде имеются многие десятки людей высокой научной и технической квалификации. Их обязанность сейчас – максимально напрячь свои знания, свой талант и изобретательность на решение военных задач. Об этом нужно помнить всегда, каждый день, независимо от установленных планов» ^[896].

Пока писал эту «мобилизующую» статью, дневник полнился горькими строками о беспросветном пессимизме, снижении творческой активности, трагической судьбе брата, своем бессилии ему помочь, о готовности «рухнуть в любую бездну».

29 августа, Йошкар-Ола: «Тяжело невыносимо. Во сне видел Николая, исхудавшего, с рубцами запекшейся крови. Голова бездейственна. Чувствую страшный отрыв. Случайность, вздорность, ненужность, ошибочность бытия».

29 сентября, Йошкар-Ола: «В своей походке, жестах, движении, голосе, интонациях узнаю Николая».

13 октября, Йошкар-Ола: «Страшно и грустно безгранично. С какой бы радостью завтра не проснуться и умереть хотя бы от фугасной бомбы».

9 декабря, Йошкар-Ола: «Опять письмо от Елены Ивановны со страшными подробностями о Николае. Выход один вижу, от жизни уйти. Сделать ничего нельзя, и так бессмысленно дико и обидно до последнего атома».

7.

Годом раньше, в октябре 1940-го, Елена Ивановна добилась приема у прокурора СССР В.М.Бочкова. Того самого, который многократно «утверждал» ходатайства Хвата-Шварцмана-Кобулова о продлении следствия. Ю.Н.Вавилову удалось разыскать в архиве прокуратуры письмо матери на имя Бочкова ^[897]. В сжатом виде, с большим знанием дела, она суммировала практические достижения Н.И.Вавилова: под его руководством в СССР было создано пятьсот сортов сельскохозяйственных культур; двести из них были переданы в производство и триста проходили сортоиспытание. То был, конечно, ответ на обвинения в бесполезности для практики ВИРа и вообще менделизма.

Что сказал ей прокурор, мы не знаем. В марте 1941 года она, по свидетельству Ю.Н.Вавилова, снова приезжала в Москву хлопотать о муже и, вероятно, смогла что-то узнать. Но ее письма Сергею Ивановичу «со страшными подробностями» были написаны в октябре и декабре, когда она жила в Саратове, не представляя о том, что Николай Иванович рядом, в нескольких кварталах, в саратовской тюрьме № 1.

После его ареста вчерашние друзья и сотрудники стали избегать жену «врага народа». Она никому не хотела навязываться. Из тех, кто не избегал, а всячески поддерживал, ближе всех была семья Карпеченко.

Георгия Дмитриевича арестовали через полгода после Николая Ивановича. Общая беда еще больше сблизила их жен. Галина Сергеевна Карпеченко была моложе Елены Ивановны на 16 лет. Она окончила институт иностранных языков, была первоклассным переводчиком, но ее уволили. Она уехала с маленькой дочкой к родителям в Москву, вернее, в подмосковный дачный поселок Ильинское. На лето пригласила Елену Ивановну с 13-летним Юрой.

Ю.Н.Вавилов: «В Ильинском мы с мамой жили около двух месяцев. Там нас и застала война. Помню первый налет немецкой авиации на Москву 22 июля 1941 г. и несколько последующих налетов. Над Москвой стояло огненное зарево, вызванное пожарами от зажигательных немецких бомб и стрельбой наших зенитных батарей. Это зарево было хорошо мне видно, когда я залезал на большую ель, росшую на дачном участке» ^[898].

Фронт стремительно приближался к Ленинграду, возвращаться в него было нельзя. С огромным трудом Елене Ивановне удалось уехать в свой родной Саратов. Ю.Н.Вавилов считает, что Галине Сергеевне Карпеченко и ее отцу они были обязаны жизнью: в Ленинграде не смогли бы пережить блокаду.

8.

21 декабря 1941 г., Йошкар-Ола: «Самый темный день в году, день тьмы. Вчера вечером вернулся из Казани, где пробыл 5 дней. На душе тяжесть по-прежнему необычайная. О Николае вестей нет. “Арап Федорович” милостиво обещал поговорить по этому вопросу в Куйбышеве ^[899]. <…> Чувствую страшное понижение творческих способностей. Исчезает память, вспышки мысли все реже и реже. Думаешь только о том, как бы спрятаться поскорее от этой человеческой мерзости, физического холода и собственного бессилия под одеяло и заснуть, заснуть».

31 декабря, Йошкар-Ола: «Перевернул прошлогоднюю запись за это же число, и приходится снова повторить, что кончился год, самый тяжелый в жизни. И этот страшный ледяной, как мороз градусов в 30 с ветром, “объективный материализм” – как настроение и отношение. И даже огромный том Леонардо опять со мною здесь, в бывшем Царевококшайске. А между тем война переменила знак, Гитлер на глазах трещит и, вероятно, скоро кончится как “умирающий черт”. А между тем – чистый снег глубокой провинции. А между тем Олюшка, только и удерживающая на свете. Но страшная, безжалостная и обидная до последнего атома судьба Николая».