Десятый голод - читать онлайн книгу. Автор: Эли Люксембург cтр.№ 41

— Тебе, я слышал, за нас обоих сегодня досталось? — говорит он мне иронически. — «Сионисты его убили, русские его убили…»

С минуту я нахожусь в замешательстве. Невероятно! Откуда он знает про наш разговор в автобусе?! Ведь я же первый, кто перед ним предстал, первый, кто выскочил из автобуса. Просто фантастика! Ладно, не моего ума дело, и, набравшись смелости, откровенно говорю:

— Я понимаю, у них траур, я их могу понять. Но врать-то зачем, что сионисты и русские заодно? Дескать, русские знали, когда начнется война Шестидневная, точные день и час, а им, арабам, не сообщили. Тоже мне умник! Вот всыплю я ему сегодня на боксе, проучу «салихуна» этого всем остальным в назидание.

Мой шеф усиленно переваривает мое сообщение: оно горячее, прямо из свежих рук, из вражеского лагеря, из лагеря Ибн-Муклы.

Он смотрит на портрет, но думает, конечно, об интересах своей империи, которую надо спасать, и только он знает, как это делать. «Я Россию спасу, я ее, матушку, сохраню империей! — постоянный его рефрен в многочисленных разговорах со мной, мулло-бачой Абдаллой Каланом. — А ты, сынок, мне поможешь в этом, мы оба ее спасем!»

Он усмехается криво и опускает на колени руки. В одной руке у него кисть, а в другой — тряпка.

— Хорошенько запомни, сынок, ты здесь единственный, кто представляет по-настоящему нашу родину. А точнее — ее самую мощную, самую уважаемую организацию. Теперь, когда этот помер, наша задача — прибрать к рукам всю их политику… Палестинское движение гибнет и расползается, ты же видишь, кто сюда прет, ты же с ними общаешься! Но из этого дерьма нам предстоит создать смертоносные орудия.

Я весь обмираю: впервые он рубит так откровенно. Понятливо ему киваю. Сейчас я сосуд, в который вливают великие тайны.

— Весь набор нынешний будут наши с тобой люди, поэтому ценный тебе совет: со всеми заводи дружбу! Не унижай никого, ни с кем не соревнуйся — этого тебе не простят. А лучше поставь на стол бутылку, скажи, что водка снимает с души любые обиды и ссоры, любой траур. Коран им, правда, запрещает спиртное, но жаждут они именно запретного. И тогда, сынок, — добавляет он шепотом, но по-царски щедро, — увидишь! Не успеешь и оглянуться, как все твои жизненные достижения пойдут только в гору, превзойдут твои самые дерзкие планы и ожидания.

Инстинктивно чую, как к этому разговору прислушивается ребе: он сидит рядом, я вижу его — в стоптанных сандалиях на босу ногу. Он думает там, конечно: «Это отродье Исавово искушает моего Иешуа… Только бы он не поддался!» И я немедленно посылаю ребе ответ: «Помилуйте, ребе, я же все понимаю: нитка, втрое скрученная, и все такое…»

Нельзя сказать, чтобы хлынувшие вдруг откровения шефа застали меня врасплох. Многое я знал и сам, многое чужие уста поведали… В силу необъяснимых симпатий шеф часто приглашал меня к себе в ротонду — одну из башенок медресе, где было его жилище и ателье одновременно. На всю Бухару открывался отсюда потрясающий вид! «Фонарик» господствовал над крышами бань и базаров, над переулками, тупичками, виднелся отсюда рабад ^[54] — дальние городские предместья, а еще дальше — пустыня, затянутая вечной хмарью.

Целыми днями шеф рисовал здесь картины, любил мне рассказывать о себе, говорил, что работал некогда в Африке, много страдал там от дикарей, которые мочатся и испражняются прямо на улице. Вонь там невыносимая! Что даже болел много и по сей день от этой болезни не излечился. Потом вставал от мольберта, чтобы размять затекшие ноги и спину, рылся в углу и приносил свои старые картины. Это был унылый мир в кровавых красках: пески, тропическая растительность, хижины, крытые пальмовым листом и звериными шкурами. Мы пили подолгу чай, подолгу курили. Он приносил еще картины, его последний период. Моя новая тема!

Тема была старая, все тот же Христос, все то же распятие, но картины приводили меня в содрогание. Лик Христа был похож на мое лицо, сильно обезображенное, расклеванное хищными птицами… Я обратил однажды его внимание на это и откровенно спросил: «Это за что же вы меня так, шеф? За то, что и я — Иешуа, за то, что еврей?» А он серьезно ответил: «Да я же на крест тебя посылаю, сынок, на Голгофу!» Больше всего мне не нравились на этих картинах женские образы — везде Мирьям! И это было поводом для многочисленных предположений и ревности: она тут бывает! Я искал часами следы ее пребывания здесь. Я намекал ему на натурщицу: «А когда она вам позирует?» Но он отвечал, что пишет по памяти, что память на лица у него поразительная, что удивительного в этом нет ничего: «Какой же разведчик без памяти?» — и уводил помаленьку разговор в сторону.

…Хилал Дауд оборачивается, глядит в зал оценивающе, шевелит губами и загибает пальцы. В моих зрачках навсегда запечатлелись эти голые, булыжные плечи борца, огромный холст с изображением Насера, сырой, быстро просыхающий холст.

— Гостей, — говорю, — на вечер считаете?

— Ага! Давай-ка посчитает вместе: наших человек сорок, из органов, из обкома, из Беш-Куддука… Человек восемьдесят-девяносто?!

— А этих вы что, забыли? — И машу рукой туда, где, по моим представлениям, находятся лагеря черномазых, уроженцев Конго, Уганды.

— Действительно! Скамеек-то нам не хватит… Сходи, натаскай скамеек. — Снова берется за кисть и фыркает: — Бля, дышать просто нечем!

Я отправляюсь к ребе, я лечу к ребе на крыльях, скачу к ребе козлом: о блаженные, незабываемые часы моих воспарений! Именно здесь, в Китаб Аль-Байяне, прошли лучшие часы моей жизни.

Ребе давно меня ждет, проявляя признаки нетерпения, ребе чуть ли не сердится на меня. Берет табурет и велит немедленно сесть с ним рядом.

— Ты говорил, Иешуа, что все их вожди злодеи? А ты вот послушай, какие встречаются чистые души у Ишмаэля, какие возвышенные поступки! — И, не дав мне даже опомниться, с ходу начинает читать, будто мы с ним и не расставались: — «Не было в этом столетии недостатка в руководителях, скромно и честно служивших Аллаху, по образцу праведников прошлых времен. Одна из высших проявлений набожности — не выходить никуда из дома, кроме как на молитву, а есть и такие, что просто живут в мечетях… Халиф аль-Кадир ежедневно раздает треть пищи со своего стола беднякам, вдовам и нищим. Он говорит, что не подобает человеку сидеть, когда он предстает перед Аллахом, и халиф никогда не садится, кроме тех случаев, что требует молитва: не ложится в постель, не прислоняется к стенам, не склоняет головы на подушку…»

Я узнаю Кушайри, и мне становится сразу скучно.

Господи, на что он тратит время, зачем мне это читает? Однако смиренно молчу, внимаю каждому слову, ибо ребе всегда говорит, что мудрость народов мира должна еврея радовать, как его собственная. Ничего не поделаешь — молчу, пусть ребе радуется.

После каждой фразы ребе глядит на меня, и наши глаза встречаются: меня пронизывает длинная, сладко щекочущая молния. Теперь он читает про одного ученого: «Он окружал себя во время святых занятий режущими и колющими предметами, чтобы не уснуть. А появлялся на людях весь изрезанный либо с пробитой головой…»