Десятый голод - читать онлайн книгу. Автор: Эли Люксембург cтр.№ 20

— Все семеро отправились на суд к великому Соломону, и сделал он испытание!

— Именно так — испытание! «Сделаем ему испытание, — сказал Соломон. — Если обе его головы воспринимают одно и то же по-разному — значит, два человека он, а если одинаково — то один». И велел принести горячую воду. Стали лить на одну из голов, а завопили обе: «Мы умираем, мы умираем!..»

Фудым открыл глаза и поглядел на ребе, с которым говорил одним языком, затем четко и ясно вдруг произнес: «Я был Бенайей ^[27]!» — гордясь при этом неведомо чем.

Сообщение это ребе принял спокойно, но что у него на душе творилось, этого я не знаю.

— Я помню, он пару извлек, Асмодей, — мужчину и женщину! — добавил Фудым. — Но женщину царь велел упрятать! Я был Банаей… — повторил он еще раз. — Он поручил это мне!

— Об этом и говорит коллега: «Иначе бы род людской перевелся, другая бы Тора была!»

Вот и все, моя лань, про зону ядерных испытаний. Теперь вы знаете все! Ах да, почему моя душенька корчилась и на кого похожа была двуглавая? Об этом в другой раз, уж очень устал я!

В эти дни в моей памяти все упорнее, настойчивее возникают лица моих дорогих родителей. Вижу нашу гостиную, устланную коврами… Зимнее, ясное утро… И эта картина не может уже стереться, ничто не может ее заслонить.

В это утро отец отведет меня в Чор-Минор, к ребе Вандалу, моему единственному и безусловному спасителю. Мать же, странно притихшая, прячется от нас на кухне. На столе завтрак: пустая картофельная шурпа, лепешки, горячий зеленый чай. Отец не поднимает глаз от тарелки, отец зовет ее к нам: «Иди, Ципора, сюда, покажи сыну свое лицо, обрадуйся его избавлению!»

Из кухни слышится подчеркнутый звон стаканов, грохот передвигаемой посуды. Тогда отец возвышает голос — признак подступившего раздражения.

Он ей припомнил, как весь этот месяц она покоя ему не давала своими воплями. Ей было тошно видеть, как он сидит дома, сложив якобы руки, и ничего не предпринимает для спасения сына. Она гнала его к зиндану, требуя торчать там дни и ночи, чтобы он рвал с Чингизова живое мясо… Но это бы полбеды, она гнала его ко всем могилам — просить мертвых за сына!

— И вот полюбуйтесь, ходит по дому, словно воды в рот набрала! Словно принесли ей покойника на отпевание, упаси Господи, а не сына родного живым и здоровым!

Не получив из кухни ответа, отец кончает завтракать.

Долго читает молитву, шевеля беззвучно губами. И напоминает матери ребе Птахью, ее знаменитого предка…

Не оттого ли она так расстроена, спросил он язвительно, что в этой истории со спасением сына принял участие ребе Вандал, «этот поляк», как она презрительно о нем отзывается, а не ее предок, ребе Птахья? Конечно, продолжал отец, ты бы хотела, чтобы я не отходил от его склепа и только к нему бы взывал, и, если бы сын пришел домой, ты бы лопалась от счастья и гордости! Ты бы приготовила нам куда более праздничный завтрак, чем эта бурда из мерзлой картошки!

Мать по-прежнему не выходит из кухни, упорно молчит, а отец ее пилит дальше, изливает душу. Зачем же так лицемерить, распаляется он, вспомни, Ципора, хотя бы вчерашний день и мой сон — вчерашнее утро, когда ты сама сказала: «Да, Нисим, теперь я верю, что он будет дома!»

— Иди же сюда! — позвал он настойчиво. — Я и сыну хочу рассказать этот сон, повторить его при тебе… И буду рассказывать всем, тысячу раз, мой сон с чудом, ибо так и следует поступать еврею!

Мгновенно остыв, отец повернулся ко мне. Глаза его потеплели… Он стал говорить, как вчера во сне он увидел ребе Вандала, тот пришел к нам прямо во двор. При ребе сумка была, похожая на портфель, но отец поразился усталому виду ребе: он выглядел изнеможенным. Где вы так наишачились, ребе, спросил он его. И ребе в ответ улыбнулся, сказал, что действительно тяжко работал, действительно наишачился. Вы видите, Нисим, сумку, спросил он отца. Здесь следственные материалы вашего сына… Тогда мой отец спросил: «Вы эту сумку украли?» А ребе похлопал его по плечу, сочувственно улыбнулся: «Хахам Нисим, там, где я был, ничего не воруют, там только судят! — И ребе добавил: — Если судят человека на небе, то тут наказание отменяется. И наоборот… Не надо меня много спрашивать, Нисим, я понимаю, что вы очень волнуетесь!»

Кончив мне это рассказывать, отец опять повернулся к кухне и с новой силой крикнул туда:

— Не так ли было, Ципора, а? Теперь же всем своим видом ты хочешь сказать, что тебе противно; почему это все провернул ребе Вандал, «этот поляк», а не твой ребе Птахья, которого ты вечно суешь…

Он не докончил фразу — из кухни стремительно появилась мать. Она сорвала с себя фартук, скомкала его на ходу и бросила на стол, чуть ли не в лицо отцу. Она сказала лишь несколько слов, и я не обратил на них никакого внимания, полагая, что это сказано было в пылу их спора, сгоряча и в запальчивости:

— Хорошо, отдай ему сына, Нисим! Но придет еще час — ты горько пожалеешь об этом, и сам ты мне скажешь: «Лучше бы сын наш пошел по сроку в Сибирь, ибо оттуда еще возвращаются, но оттуда, куда уведет его „этот поляк“, — никогда!»

Села на стул и заплакала: моя мать — сильная, мудрая женщина, а эти слова ее оказались пророческими… Я лежу в палате и вижу отсюда, как, горестно кусая губы, она плачет. Мне вспоминаются эти слова, и смысл их постигаю по-новому: «Действительно, никогда!»

— Ладно, не плачь! — примирительно говорит отец. — Какое имеет значение: ребе Вандал, ребе Птахья? Главное, что он уже дома, поговорим поэтому о другом. — И махнул неопределенно рукой туда, где простенок…

Ни мне, ни матери не было никакой нужды поворачивать голову на простенок — мы знали, на что он показывал, что он имел в виду. Висела там грамота в серебряной оправе, выданная в XVII веке «патриарху якобитов, реш галута ^[28] ребе Птахье из Мосула», составленная по-арабски, за подписью надира Мухаммад-хана, повелителя правоверных…

Читать по-арабски в то утро я еще не умел, но знал прекрасно, о чем в этой грамоте шла речь. Писалось там, что ребе Птахья, явившийся в Бухару из Мосула после жестокой стычки между евреями и общиной сабатейцев, которые поклонялись звездам и были язычниками, возводится в сан надима-сотрапезника и получает следующие льготы: «При встрече с правоверным он может не снимать головного убора, не обязан сходить с тротуара и уступать дорогу, не должен в знак унижения перепоясывать себя веревкой, дозволено выезжать на осле, имея под собой седло».

Сейчас в палате я улыбаюсь и вспоминаю другие вещи, а не только текст этой грамоты. Мать хранила в доме предметы старины, исторические документы, они переходили по наследству из рода в род.