Я сунула под стол недоеденную булочку, и Бакс с удовольствием слопал ее за мгновение. Спешить было некуда. Я поднялась рано, от скуки убрала дом и даже вымыла два окна, мрачно подумав, что мыть окна в шесть утра – предел мазохизма. От подобных мыслей легче мне ничуть не стало. Почувствовав себя никому не нужной и всеми забытой, я даже попыталась всплакнуть, надеясь, что мне полегчает, но уже спустя мгновение эта идея показалась мне глупой.
Бакс крутился под ногами, дважды перевернул ведро с мыльной водой, причем во второй раз нарочно, в этом я была уверена. Ему тоже было скучно, и раз уж я соскочила с постели ни свет ни заря, могла бы не скоблить эти никому не нужные стекла, а прогуляться по парковой зоне, неподалеку от мэрии, пока не выскочили эти дурни-велосипедисты. Велосипедистов Бакс ненавидел и все время порывался броситься на них. По-моему, они вызывали у него первобытный рефлекс хватать и рвать добычу на части из-за того, что слишком быстро перемещались.
Из окна доносилась музыка, мальчик с трагической судьбой пел что-то о победе над самим собой. Слыша этот чистый, высокий голос, было даже трудно представить, что его уже нет.
…A corps perdu j’écrirai mon histoire
Je ne serai plus le pantin du hazard
Si toutes les vies sont des causes perdues
Les hommes meurent de n’avoir jamais cru
De n’avoir pas vécu ivres et sans fard
Soldats vaincus pour une guerre sans victoire…
Всем телом я напишу мою историю.
Я не буду больше марионеткой случайности.
Если все жизни пропащее дело,
Люди умирают, никогда в это не поверив.
Не живя пьяными и без прикрас,
Солдаты, побежденные для войны
без победы…
Грегори Лемаршаль «A Corps Perdu»
Моего французского хватало лишь на отдельные фразы. Если в разговоре, да еще когда собеседник не слишком торопился, я понимала почти все и могла принимать участие в беседе, то песни мне пока не давались. Однако общий смысл я все же уловила. Песня вдруг приободрила меня, и к тому моменту, как Жак принес мне кофе, я уже решила, чем займусь сегодня, сделала пару звонков и теперь совершенно спокойно допивала вторую чашку.
Кафе мало-помалу заполнялось. За соседним столиком сидели бездельничающие девицы лет семнадцати, чирикающие о чем-то малоувлекательном: тряпках, мальчиках, предстоящем концерте Пелетьера, на который они намеревались пойти. Я заскучала и уже готова была подняться с места, как в кафе вошел Оливье.
– Привет! – Он обрадовался и неразумно быстро направился ко мне. Бакс глухо рыкнул из-под стола. Девчонки притихли, Оливье притормозил и посмотрел на пса с опаской.
– Опять ты со своим чудовищем, – поморщился он.
– Куда мне без него? – усмехнулась я. – Садись осторожнее и ногами под столом не болтай, а то я его еще не кормила.
Оливье уселся, держась напряженно, боясь пошевелиться. Я надела на Бакса намордник, что тот воспринял как личное оскорбление: улегся на пол спиной ко мне и демонстративно вздохнул.
– Я ему не нравлюсь, – в который раз констатировал Оливье.
– А вот Жака он почему-то любит.
– От Жака пахнет корицей и булочками, неудивительно, что его обожают собаки и маленькие дети… Чем займешься сегодня? Может быть, сходим в кино? Оставим пса дома, прогуляемся по набережной…
– Сегодня не могу, – покачала я головой. – Договорилась с Кристофом. Они с Анной ждут меня на обед.
– Ну конечно, – сморщил нос Оливье. – На этого старого крокодила у тебя всегда есть время.
Он надулся и уткнулся в свой кофе. Я молчала, ожидая, пока ему надоест раздувать щеки.
С Оливье я познакомилась полгода назад, когда от нечего делать стала брать уроки живописи. Переехав в пригород Парижа, я долго сидела в своем маленьком домике практически безвылазно, делая короткие набеги на местные лавочки и бесконечно озираясь по сторонам. Продавцы быстро запомнили девушку с плохим французским, диким взглядом и ротвейлером на поводке. Они даже делали попытки подружиться, хотя вообще-то французы не очень жалуют иностранцев, что бы там ни говорили об их гостеприимстве. Месье Шарль приберегал для меня вырезку, а для Бакса – кости, мадам Лавантюр улыбалась, подбирая свежие овощи и молоко, а месье Батистен, владелец кондитерской, не только постоянно подсовывал к моим покупкам маленькие, напоминающие медали, шоколадки и карамель, но и несколько раз томно намекал на свидание.
Жители Леваллуа Перре к иностранцам относились достаточно беспечно. В конце концов, его окраины уже были забиты до отказа лиловыми неграми, далеко не всегда имеющими право жить на территории Франции. Рассуждали местные так: до Парижа – целых три остановки на метро, так что угрозы теракта минимальны, а очаровательная мадемуазель с большим псом, живущая уединенно в небольшом доме, на шахидку не похожа. Но, видимо, вопросы безопасности кого-то из бдительных соседей все-таки беспокоили, поскольку однажды, возвращаясь домой вместе с моим новым другом Кристофом, я застала у ворот дома полицейских. Впрочем, ощутить вполне понятный трепет в поджилках я не успела, поскольку, увидев Кристофа, ажаны рассыпались в любезностях, взяли под козырек и растворились.
Соседи, без сомнения, видели, кто меня сопровождал, сделали соответствующие выводы и теперь на улицах здоровались с преувеличенной вежливостью. Воспользовавшись моментом, я кое-кому рассказала о своем прошлом и даже не очень-то врала. Потому до сих пор я ловила на себе сочувствующие взгляды, слышала цоканье языком и отдельные фразы о бедной мадемуазель, оставшейся вдовой в таком юном возрасте. Появление в моей жизни Кристофа и его семьи расширило вариации предположений, а я, памятуя, что хорошо продуманное вранье – это уже легенда, не пыталась ничего опровергать. Спустя несколько дней я услышала о себе новую информацию, где мне дали даже какой-то высокий титул.
Вскоре после этого я настолько осмелела, что отправилась брать уроки живописи. Вопреки моему убеждению, будто рисовать учатся исключительно молодые люди, я обнаружила на занятиях разношерстную публику. Здесь были даже две старушки лет шестидесяти. Одна писала совершенно дикие натюрморты, вторая упорно рисовала мелками котов: инфернальных, с вытянутыми жирафьими шеями и хищными улыбками. Кроме них, уроки брали неопрятная женщина в измазанной краской одежде, писавшая акварелью потрясающие пейзажи, девушка лет шестнадцати, тихая, забитая, испуганная, как мышь, мужчина с дикой, всклокоченной шевелюрой и Оливье.
Будучи иностранкой, я не очень вписывалась в эту группу, да и не старалась, держась особняком. Остальные общались достаточно мило: смеялись, шутили и постоянно болтали, что иногда меня даже раздражало, так как говорили они слишком быстро, чтобы я могла понять. Потому я сосредотачивалась на картинах, не обращая на них никакого внимания.
Оливье подошел ко мне сам спустя месяц занятий. До того момента я ограничивалась вежливыми кивками и в дискуссии не вступала. А тут он, грызя яблоко, долго стоял за спиной, а потом ткнул пальцем в угол картины.