Идти бестрепетно - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Водолазкин cтр.№ 36

У меня не ахти какой опыт в приобретении замков, но даже я знаю, что купить замок – еще не самое дорогостоящее дело. Не удивлюсь, если такая покупка по плечу даже нашему чиновнику средней руки. Дорого – содержать.

Я понял это, когда, осматривая коллекции, мы с хозяевами обошли все здание. На верхнем этаже то тут, то там возникали пластиковые бочки с водой – явно не коллекционные. На мой вопрос о художественной природе емкостей Шемякин ответил, что они здесь поставлены ввиду прохудившейся крыши: во время дождя с потолка капает вода. Он обратился было в ремонтную фирму, и ему назвали ориентировочную стоимость починки – 200 000 евро. Есть о чем подумать. И это лишь один из печального ряда таких сюжетов.

У художника много непредвиденных трат, и некоторые, честное слово, вызывают уважение. Один из наших городов обратился к нему с просьбой набрать студентов и в течение четырех лет здесь, во Франции, читать им искусствоведческие курсы. И вот надо же такому случиться: после первого года обещанные деньги кончились. Литературно выражаясь – иссякли. Хозяин замка (рыцарь же!) ребят не бросил: теперь он возит их сюда за свой счет. Самолет, гостиница, питание – за счет преподавателя. Утешает лишь то, что организаторы обучения продолжают выплачивать ему зарплату: 80 евро в месяц. Сумма внушительная, но ее хватает не на всё.

А теперь главное. Замок со всеми его коллекциями Михаил Шемякин решил завещать России. При том, что не одна Россия проявляет к такому наследству интерес. Точнее, до конца не ясно, проявляет ли она его вообще. Потому что интерес, на мой взгляд, выражается прежде всего в поддержке. Так происходило и происходит везде. Есть тому примеры и в нашей истории.

Так, А.Ф.Онегин (Отто), создавший в Париже первый в мире музей Пушкина, в 1909 году завещал свое богатейшее собрание России. Ответным жестом стала выплаченная ему значительная сумма, за которой последовали ежегодные (также значительные) выплаты, предназначенные для пополнения коллекций. После смерти Онегина его собрание было перевезено в Россию – уже советскую. Ложкой дегтя в этой по-настоящему красивой истории стало то, что собрание Онегина оказалось разделено между несколькими музеями.

Поезда в Шатору отправляются с Аустерлицкого вокзала Парижа. Спросив у пожилой парижанки дорогу, мы с женой чуть было не перепутали вокзал. После подробного объяснения она для верности переспросила: «Вам ведь в Шато-Руж, правильно?». «Нет, – ответили мы, – нам нужен поезд в Шатору. Шато-ру». Мне кажется, это наш общий поезд.

Мне позвонили через час после Володиной смерти. Я знал, что недуг его тяжел, но звонок потряс. Верилось в то, что он все-таки справится. Большой русский писатель.

Слово «большой» определяло Шарова всесторонне. Если бы кому-то пришло в голову (к счастью, не приходило) построить русских литераторов по росту, во главе колонны стоял бы, думаю, он. По писательским и человеческим качествам Шаров оказался бы, вероятно, на том же месте. Этой своей высоты Володя стеснялся. Наклонялся к уху собеседника, делая вид, что одного с ним роста.

Его творчество, на мой взгляд, определяли две основные темы – история и религия. Всего две, но – самые важные. Первая связана со временем, памятью и опытом. Без памяти нет опыта, без опыта нет сознания. Нет ни личности, ни народа. Вторая тема связана с поисками того, что мы называем смыслом жизни. Об этом речь идет уже в раннем творчестве Шарова, прежде всего в «Репетициях» – великом, без преувеличения, романе.

Писателя занимала религиозность как таковая, тот «ген», который отвечает в человеке за веру и к которому после октябрьского переворота подошли с «отверткой». Как произошло, что многие христиане оказались способны так быстро поверить в нечто противоположное христианству? Шаров предложил один из вариантов ответа. Ответ вызвал споры, но это было попыткой объяснить необъяснимое.

Проза его по-бунински кристальна, ей чужды трюкачество и фейерверки. Ее красота глубинна и не нуждается в спецэффектах. Знаю, что Володя не любил ритмической прозы. Надо полагать, с точки зрения вкуса, она казалась ему сомнительной. И, действительно, чаще всего с этим трудно спорить. Образцом того, каким должен быть ритм (а он, вообще говоря, должен быть), служат тексты самого Шарова.

Это ритм тонкой настройки, лишенный вычурности и естественный, как стук дождя по крыше. Он и создавал свои романы, шагая по комнате и произнося фразу за фразой. Так, конструируя самолет, деталь за деталью проверяют на аэродинамические свойства. Чтобы ни одного лишнего изгиба. Ни одного ненужного слова.

Замечательный английский литературовед и переводчик Оливер Реди рассказывал мне, как, переводя «Репетиции», пытался поймать этот ритм, потому что без него романов Шарова не понять. Даже, подобно автору, ходил, по-моему, по комнате. И был счастлив, когда английский текст зазвучал по-шаровски.

Мы познакомились с Володей на Лондонской книжной ярмарке в 2011 году. Если быть более точным, не на самой ярмарке: поздним вечером случайно столкнулись на одной из улиц. Мы оба оказались любителями одиноких ночных прогулок. В сценарии вроде бы значилось, что, поздоровавшись, каждый из нас следует своим курсом. Но ведь не последовали (может, в тот вечер и не было курса), а отправились в путешествие по ночному Лондону. Я думаю, причиной было то, что речь как-то сама собой зашла об истории.

Прогулка, мог бы сказать я, закончилась под утро – только она удивительным образом не закончилась. С той же неторопливостью мы прошли через Прагу, Брно, Иерусалим, Нью-Йорк – выступая в свободное от прогулки время на тамошних книжных салонах. У Володи была мягкая, стеснительная какая-то манера выступлений, включавшая в себя редкую для литератора способность не выходить за пределы поставленного вопроса. Возможный, но нежелательный ход мысли он отсекал коротким «так или иначе». «Иначе» произносил по-маяковски, с ударением на «и». Было в этой присказке что-то свободное, на однозначности не настаивающее – так или иначе. В жизни всегда возможны варианты.

Когда-то меня спросили, кто самый недооцененный писатель России. Я не задумываясь ответил: «Шаров». Его, действительно, долго не замечала пресса, «широкий» читатель, литературные премии. В последние годы ситуация стала меняться. Шаров получил «Русского Букера», и на фоне всех букеровских скандалов этот лауреат выглядел бесспорным.

Он и по-человечески был бесспорным, и – редкий случай – не имел, по-моему, ни завистников, ни врагов. Стеснительная улыбка и полная сосредоточенность на собеседнике. С ним всегда было легко: ни разу не видел его в дурном настроении.

Последний раз мы виделись с ним на одном из московских торжеств. Когда начали расходиться по домам, Володя спросил, скоро ли отправляется мой поезд на Питер. Отправлялся нескоро. «Ну, что ты будешь сидеть на вокзале, – сказал он, – поехали ко мне». Я заколебался было, но все-таки не поехал. Представил, как Володя и его семья будут вынужденно ожидать моего поезда.

Сейчас, спустя время, в памяти всплывает его лицо в тот вечер – так в проявочной ванночке сквозь муть раствора обнаруживаются контуры давней фотографии. Смотрю на Володино лицо – какое там вынужденное ожидание! Любовь и доброта. Ох, как жалею, что не поехал: в том, как он приглашал меня, было уже что-то прощальное.