Глава 8
Изменник
Иван сел на пол, прислонился спиной к бетонной стене. Режущий свет ламп здесь почти не чувствовался, Ивана прикрывала от них странная конструкция из алюминиевых труб – что-то вроде передвижной площадки. Обычно с таких площадок меняли лампы в световом карнизе. Сейчас она была закрыта брезентом, и Иван был ей за это благодарен. Тень башни разместилась у его ног.
Иван вытянулся, откинулся к стене. Спина занемела, словно превратилась в один большой ком мокрой глины. Движение лопатками. Иван застонал сквозь зубы. Болело все тело. Он двинул головой – щелкнул позвонок.
Дышать здесь было особо нечем: бетонная пыль, резкий, отчетливый привкус пороховых газов, кисловатый запах немытых горячечных тел. Вонь страха и ненависти.
Сегодня денек выдался еще тот. Будьте вы прокляты, чертовы бордюрщики! Иван откинул голову, прислонился затылком к шершавой стене. В ушах заиграл аккордеон. Спокойствие. Спокойствие, которого он не испытывал с тех пор, как лежал на «Василеостровской», положив руку Тане между ног. Таня. Мысли исчезли, остались где-то там, далеко, сейчас же в затылке Ивана была уютная темнота. Безмыслие.
Страшно саднило горло. Иван сглотнул. «Простыл, что ли?» Или наорался за сегодня. «Все, отдыхаем. Отдыхаю. Отдыхаю. Продлить этот момент. Мы победили. Все. Конец. Мы победили».
Какой ценой, это уже не важно.
Сейчас посидеть так, в тени, потом идти разбираться с караулами, приказами, зачистками и прочим. Иван почему-то вспомнил испуганные, потерянные лица пленных бордюрщиков. «А не надо было наш генератор брать…» Злость не возникала. Какая-то усталая досада. И осадок.
Словно сделал что-то неправильное…
Не думай. Отдохни.
«Труп врага хорошо пахнет».
Иван зажмурил глаза и затрясся в приступе то ли плача, то ли запоздалой дрожи. В животе заныли мышцы. Сейчас, еще чуть-чуть, и все пройдет. Пока никто не видит. Мышцы свело так, что, казалось, они скрутились в узел и никогда не раскрутятся обратно.
Все.
Иван стиснул зубы, откинулся. Блаженная расслабленность разлилась по телу. Иван чувствовал, как вытекает из него темным потоком животная, черная ярость. Освобождает тело.
«Мы дали вам шанс».
– Командир! – окликнули его. Иван отозвался не сразу, дал себе эти две секунды в блаженной темноте. Открыл глаза.
Над ним стоял Солоха.
– Чего тебе?
Солоха качнулся с ноги на ногу. С его долговязой фигурой это выглядело комично, как цирковой номер. Человек на ходулях. То цирковое представление… Артисты приезжали бродячие. Девушка на шаре, жонглеры, угадыватель карт. Фокусник. «Что-то давно их не видно». Странно, обычно они полный круг по метро совершают – сами циркачи рассказывали, для них это привычное дело. «Как того белобрысого звали? Синьор Антонелли? Антон, точно».
– Там фигня. – Лицо Солохи изогнулось, как от зубной боли. – Бля. Страшная фигня, командир.
Иван подумал минуту. Сейчас бы назад в темноту, вспоминать про артистов. И та тоненькая на шаре – какая она была красивая…
– Пошли посмотрим на твою фигню, – сказал Иван и начал вставать.
* * *
Всплеск красок в тишине. И шара бесшумный полет под свод станции.
Розово-коричневые ромбы. Иван вспомнил: та девочка на шаре была в обтягивающем трико с розово-коричневыми ромбами. Тоненькая, гибкая. Не такая уж юная, кстати. Играла музыка. Бродячие артисты привезли с собой китайский магнитофон, замотанный изолентой. В нем что-то иногда щелкало, перебивая музыку – цирковой марш, именно таким Иван его себе и представлял, разухабисто-грустный, с литаврами – но зрителям было на это наплевать. Василеостровцы смотрели представление. Девочка изгибалась на шаре, потом прыгала на натянутой проволоке, ходила на руках, огромный силач с выбритым простоватым лицом поднимал ее на ладонях, ставил на плечи. Она закидывала ногу за голову… выгибалась.
Аплодисменты. Станция взрывалась, словно что-то трескалось – то ли купол, то ли платформа под ногами. И Иван понял, что до этого была почти мертвая тишина, то есть наоборот, совершенно живая тишина, протянувшаяся между зрителями и артисткой. Звали ее Элеонора фон Вайскайце. Лера. Когда после выступления Иван подошел сказать «спасибо», а на самом деле увидеть ее поближе, рассмотреть, то заметил в уголках глаз на гладком лице едва заметные, словно проведенные иголкой морщинки.
Он сказал спасибо и протянул цветок – бумажный. И увидел ее глаза. Темные, много пережившие.
В них догорал еще восторг зрителей, артистический кураж, и оставались одиночество и усталость.
Они разговорились.
Элеоноре на самом деле было за тридцать. О том, что было до Катастрофы, она помнила гораздо лучше Ивана.
Правда, как-то очень уж избирательно.
У женщин вообще странно память устроена. Элеонора-Лера помнила запахи, звуки. И мелодии, звучавшие тогда. Но не помнила ничего из того, что Ивана интересовало.
А еще она рассказывала про станцию «Парнас», которая рай для людей искусства. Там, мол, все красивые и одухотворенные…
Юные и красивые.
Артистичные и добрые.
Там мир и покой.
Интересно, подумал Иван, шагая вслед за Солохой, нашла она свой рай?
* * *
Фигня была еще та.
– Приготовиться, – приказал полковник.
На плече у него была нашивка с серым кулаком.
«Нормальные же мужики были, – подумал Иван с горечью. – И вот – на тебе».
Очередь ударила в стену, люди начали падать. От грохота десятка автоматов в тесном пространстве заложило уши. Иван видел: во вспышках автоматных очередей, словно под барабанный бой падают люди, корчатся…
Умирают.
Крики звучали в ушах, когда он вышел оттуда. Желудок свело.
Когда закрывал глаза, то снова видел, как по станции идут адмиральцы, невские, василеостровцы, и добивают оставшихся в живых.
На чьей ты стороне, солдат?
Мать вашу.
Почему из нормальной войны вдруг делают кровавую кашу?
А что? – вдруг подумал Иван без перехода. – Разве война бывает нормальной?
Бывает?!
* * *
«Площадь Восстания» – цвета запекшейся старой крови. Не зря, видимо, предки ее такой сделали. Иван прислонился лбом к холодному мрамору, зажмурился. Постоял так, надеясь, что все это окажется очередным кошмаром. Проснись, велел он себе. Ну же! Проснись!
Опять все повторяется.
Иван закрыл глаза и увидел.
– Это лазарет, – сказал лейтенант.
Вокруг были койки, залитые белым электрическим светом; раненые лежали и сидели, глядя на непрошенных гостей угрюмо и выжидательно. В другом конце палаты стояли медсестры и врач в белом халате, заляпанном кровью.