Молочник - читать онлайн книгу. Автор: Анна Бёрнс cтр.№ 49

За этим последовала более светлая часть вечера, смягчающий пункт в конце новостей. Мы взяли нашу выпивку, пригубили, откинулись на спинки, и подруга так, между делом, сказала, что слухи обо мне начал распускать мой первый зять. «Но ты с ним не заморачивайся, – сказала она. – Он сейчас сам попал в переделку, и вскоре ему предстоит проверка». Проверка первому зятю вполне логично прилетела через его новую пассию. Последняя отправила его к монахиням – на всю катушку святых сообщества – с мастурбатскими вопросами, замаскированными под безобидный культурный интерес к искусствам. «Он принес эту скульптуру, – сказала подруга, – ну, ты знаешь, ту статую, монахиня такая, Тереза Авильская, у которой случались свои приватные случаи левитации?» Я знала скульптуру, о которой она говорила ^[29]. В двенадцать лет я в школьном классе рисования листала какую-то книгу и, увидев репродукцию этой скульптуры, подпрыгнула с громким воплем, когда поняла, что перед моими глазами. Это было так неожиданно. Вдруг. Я и не предчувствовала, что у меня в тот день откроются глаза. Эти вздыбленные одежды, монашеские одежды на ее теле, и она внутри их, задыхается в них, а они снаружи ее, живые, может, вывернутые наизнанку, проглатывают ее. Эти складки, эти скрутки, эти витки, эти объемы, живые, струящиеся слои – конечно, все это меня напугало. Само изображение вызывало у меня отвращение и одновременно притягивало. Я подумала тогда, когда отделалась от отвращения и мимолетно взглянула во второй раз, потом в третий, в четвертый, в пятый – и только в пятый раз я увидела этого ангела с какой-то палкой – я подумала, что было бы лучше, не так пугающе, если бы на ее теле не было одежды. Но если бы ее не было, и она оставалась бы в этом скрюченном состоянии – голые руки, голые ноги, голые части тела повсюду… и с этим лицом, с тем выражением, которое на нем было – беспомощности, самозабвения, сладострастия… или противоположности сладострастию… и ее нагота, и молитва… но это не было похоже на молитву, если только… о, господи… неужели так молятся? Поразмыслив, мое двенадцатилетнее «я» решило, что, может, так оно и лучше, что одежда, какой бы пугающей и прожорливой она ни казалась, все время оставалась на ней.

«Скажите, сестры, – начал первый зять, потому что он пришел в монастырь с намерением показать собственную иллюстрацию той статуи, которую некоторое время уже носил при себе. – Вот эта эмоциональная картинка с религиозной скульптуры. Что вы скажете об этом экстазе, медитативном, мистическом, сластолюбивом – я чуть не слышу сладострастные стоны, – и в то же время оно крайне навязчивое, поразительно оргазмичное изображение ситуации? Правда ли, – и тут вид у него стал задумчивый, серьезный, он произнес следующие слова артистично и без всякого сексуального извращения, – что эта женщина, которая состояла в таком идеальном союзе с Богом, эта монахиня – такая же, как вы, – возможно, похотливо возбуждалась и самоудовлетворялась посредством метафоры левитации? Что же касается этого пронзительного серафима, и пронзительного, и с учетом вашего собственного опыта…»

Больше ему ничего не дали сказать.

Его, конечно, выпроводили, сказала подруга, потому что монахини вовсе не дуры и не невежественны ни в искусстве, ни даже в его подмигивании, дело было в его репутации маниакально сексуально озабоченного. Они прежде молились за него. Он даже чуть не достиг первого места в списке имен наших жителей, за которых надлежало срочно помолиться в их лонг-листе. Но после этого они его вычеркнули. Это вышло за всякие рамки цивилизованности, за рамки кроткой обращенной к нему просьбы уйти, за рамки проявления к нему обходительности, поскольку он являлся верующей душой на жизненном пути, как и они были верующими душами на жизненном пути. Нет. Они вышвырнули его – вернее, его вышвырнула сестра Мария Пий, крупная монахиня, – после того как остальные надавали ему пощечин. После этого старшая монахиня посетила наших благочестивых женщин, которые были посредницами между святыми женщинами и неприемниками той страны в нашем районе. Когда благочестивые женщины узнали эти бесстыдные новости, они отправились к неприемникам. И тогда было решено, сказала подруга, что поведение первого зятя следует на первый случай подвергнуть проверке.

«Этот человек неисправим», – сказала подруга. «Это правда, – сказала я. – Я сама так думала. Только теперь мне так не кажется. Что с ним будет? Что они с ним сделают?» И я спросила об этом не из-за опасений за него. Я думала о первой сестре, его жене, моей сестре, хотя когда об этом узнала третья сестра, то она сказала, что будет категорически рада, если его накажут, но рада ничуть не на сострадательный манер – «да сжалится Господь над его душой». Потому что он так далеко зашел в своих диких истязаниях, в своей жажде ощущений любой ценой, в полном отсутствии скромных мыслей, его наркотической ненасытности, в которой все и всё – пока оно женского рода – подлежит опробованию, подлежит присвоению, что он просто не сможет остановиться. Всё, включая и нас, его своячениц, начиная с двенадцати лет, или других женщин района, или монахинь, как теперь выяснилось. Все это было его сексуальной ареной; человек просто не знал, как занять себя на какой-либо другой арене. Вот почему моя третья сестра и я попытались поговорить с девочками. Но мелкие сестры сказали, что им ни к чему наши остережения, касающиеся чего-то лихорадочного, одержимого и прожорбрюханского в первом зяте. Всем, кто не лишен зрения, очевидно, сказали они, что у него нездоровый маниакальный невроз. «Только какое отношение имеет это к нам? – добавили они. – Почему вы приходите к нам, говорите это нам, предупреждаете нас о нашем первом зяте?» – «На тот случай, если он предпримет что-то», – сказала третья сестра. «Что предпримет?» – сказали они. «Даже если он заговорит с вами о каком-нибудь с виду невинном предмете, например о Французской революции…» – «О какой стороне Французской революции?» – «О любой, – сказала третья сестра. – Или, – продолжила она, – если он попытается устроить дискуссию по этой маргинальной научной теории, которая так нравится вам троим, теории о гидротермальном мультитурбулентном…» – «Ты неправильно ее называешь, третья сестра», – начали мелкие сестры, но я их оборвала: «Третья сестра хочет сказать, что если он попытается подольститься к вам с разговором о причинах, по которым Демосфен не одобрял Алкивиада, или если он вдруг появится и попытается разъяснить положение, почему на самом деле Фрэнсис Бэкон был Уильямом Шекспиром, что означает…» – «Мы знаем, что такое разъяснение положения!» – «Средняя сестра только говорит, – сказала третья сестра, – что если он начнет излагать итоговое исследование о различиях между обычной подписью Гая Фокса ^[30], до того как его подвергли пыткам, и подписью Гая Фокса, после того как его подвергли пыткам, что означает…» – «Мы знаем, что такое итоговое исследование!» – «Слушайте, мелкие сестры, – сказала я, – если он попытается ввести вас в соблазн под каким угодно поводом – наука, искусство, литература, лингвистика, социальная антропология, математика, политика, химия, прямая кишка, необычные эвфемизмы, двойная бухгалтерия, три составляющие души, алфавит иврита, русский нигилизм, азиатский скот, китайский фарфор двенадцатого века, японская единица…» – «Мы не понимаем, – воскликнули мелкие сестры. – Что плохого в этих предметах – почему о них нельзя говорить?» – «Плохое в них то, что не дайте себя провести, – сказала третья сестра. – Ни одна эта тема не будет иметь никакого отношения к тому, что у него на уме». – «А что у него на уме? Какие он на самом деле преследует цели? О чем вы обе говорите?» Мы – третья сестра и я – понимали, что не только не успокоили и не защитили детей, мы их встревожили и испугали. Тогда третья сестра сказала: «Это будет что-нибудь оскорбительное, сексуально-насильственное, грубое, отвратительное, всегда словесное, но если подумать, то не берите в голову. Вы трое еще слишком малы, чтобы что-то понимать в таких делах».