– То есть зонтиком, – сказал Лабрюйер, чтобы сразу прервать поток красноречия. Хорь рассмеялся.
– А что? – ответил Енисеев. – Чем только меня не били за тридцать лет службы, и от лыжной палки уворачивался, и от граблей. А вот чтобы дама зонтиком – нет, не случалось!
– Акимыч, вот, изучи карту, – Хорь передал ему развернутый лист. – Я думаю, что это тут.
– Дача в глубине двора, – добавил Лабрюйер. – Сейчас принесу карточки.
– А вилла – тут, – показал Хорь. – Будь осторожен, Акимыч. Там два матросика, если те, на кого думаем, – драчливые. Вот они – как смог, так и снял, лучше не получилось.
– Насчет матросиков я завтра разберусь, – пообещал Лабрюйер.
– Ну, Хорь, что у нас получается? – спросил Енисеев.
– Получается, что Лемберг выполняет какие-то поручения Луговской, связанные с семейством Рейтернов. Лемберг при мне познакомилась с Ангеликой Рейтерн, а потом, видимо, им помогла сойтись поближе Вильгельмина…
Он запнулся. И Лабрюйер его понял – наблюдательный отряд до сих пор не знал фамилии Вилли.
– Я бы наконец выяснил, кто родители девицы Минни, – сказал Енисеев. – Если только барышни не врали про свое родство и если только родители – настоящие. Эта квартира на Елизаветинской может оказался подлинным логовом. Я бы узнал, когда ее сдали семейству…
– Росомаха, можешь завтра этим заняться? – спросил Хорь.
– Могу. И я бы охотно покатался на лыжах в Кайзервальде. Покажи, Хорь, как там разъезжал этот синий «Руссо-Балт».
Лабрюйер без слов понял, что у Росомахи в голове. Общая вылазка с захватом пленных, настоящий казацкий налет на загадочную дачу.
– План действий будет таков, – сказал Хорь. – У нас осталось двое подозреваемых в выдаче военных секретов. Это Феликс Розенцвайг и Эрик Шмидт. Оба замешаны в расстрелах мирного населения в 1906 году. Оба как-то выкрутились. Может быть, Краузе лжесвидетельствовал, чтобы выгородить их и племянника, за хорошие деньги. Оба, очевидно, уже не боятся возмездия за те давние грехи, а напрасно… При этом Шмидт – любовник Луговской. Я думаю, его участие в заседаниях Федеративного комитета не так серьезно, как у Розенцвайга. Иначе Луговской не понадобилось бы делать его своим любовником, а достаточно было припугнуть. Остается Розенцвайг. Тем более, что он запросто бывает на «Моторе» и мог там подкупить кого-то из мастеров. Поскольку бюрократизмом господа анархисты не страдали и расстрельные списки в городской архив не сдавали, мы не знаем, сколько жертв на совести Розенцвайга, а вот Эвиденцбюро – знает. То есть требуется помощь полиции. Чтобы одновременно полиция взяла Шмидта, Розенцвайга и Петерсона, а наш отряд – тех, кого удастся захватить в Кайзервальде. Остаются технические вопросы…
– Аллюр три креста, – произнес Енисеев.
– Да, – согласился Хорь. – Теперь – аллюр три креста. Я завтра свяжусь с начальством, отправлю диспозицию и надеюсь в течение двух-трех дней получить одобрение. За это время нужно изучить всю географию Кайзервальда и приготовить там опорный пункт, также решить вопросы транспорта и охраны. Росомаха, опорный пункт – на твоей совести. Это должен быть дом, в который можно вселяться и жить, и чтобы все было в порядке с отоплением. Там будет жить агентесса, которую я попросил у начальства. Без женщины нам к этим дамам – Луговской, Лемберг, Крамер и девицам, – не подобраться. Двор нужен – где оставить транспорт. Ну, ты все понял.
Росомаха и Барсук склонились над картой и стали водить по ней пальцами.
Лабрюйер смотрел на Хоря с интересом. Он не предполагал, что Хорь умеет говорить так спокойно и строго. Видимо, столичное начальство знало в молодом командире наблюдательного отряда такие качества, которых Лабрюйер еще не разглядел.
Он невольно взглянул на Енисеева.
Тот во время всей речи Хоря тихонько кивал. И Лабрюйеру показалось, что лицо Горностая как-то погрустнело, даже роскошные усы обвисли больше, чем обычно.
По дороге домой Хорь и Лабрюйер говорили о делах малозначительных – о закупке новой партии бумаги для карточек, об условиях договора с ювелиром Кортом. Дома Лабрюйер разделся, умылся на ночь, лег, но заснул не сразу. Он перебирал в голове все свои действия начиная с Рождества и соображал – где что осталось недоделанным. А утром он насилу выбрался из постели. Получившие непривычную нагрузку ноги просто отказывались ходить. Еле добравшись до окна, он бубенчиком вызвал к себе Хоря. Тот, узнав про беду, рассмеялся.
– Полежи немного, разотри ноги, потихоньку ходи по комнате, – сказал он. – У твоей хвори есть название – крепатура. Это мышечная боль от внезапной большой нагрузки. Было бы очень хорошо, если бы ты сумел дойти до бани.
– Легко сказать – дойти! Я и с лестницы не спущусь.
– У тебя ведь есть ванна?
– Есть. Но я обычно душ принимаю.
– Так полежи в горячей ванне.
– Я в нее не залезу…
Когда Хорь ушел, Лабрюйер поплелся готовить себе ванну.
– Вот, Наташенька, совсем я старый стал, – сказал он, когда со скрипом туда забрался. – На кой тебе такая развалина?
– Я тебя люблю, – ответила Наташа.
– Нужно будет съездить покататься в Шмерльский лес. До операции – чтобы не опозориться. А то я ведь с махонькой горки на заднице съехал… извини…
– Я тебя люблю.
– Да… как-то даже странно… Я научусь. А ты умеешь?
– Умею, милый. Это несложно.
– Насколько я старше тебя?
– На двенадцать лет.
– С одной стороны, мужчина должен быть старше, с другой – многовато.
– Разве это имеет значение, когда любишь?
Лабрюйер вспомнил Юлиану. Она была моложе на шесть лет. Наверно, уже давно замужем, растит детишек – троих, а то и четверых. Муж у нее ходит по струночке, а сама она высохла, подурнела и стала уж до того благовоспитанной и добродетельной, что хоть вешайся…
Воспоминание о бывшей невесте потянуло за собой пейзаж маленького парка у Немецкого театра, где они встречались; затем – вид Тиммова мостика, ведущего к политехникуму; громадное мрачное здание политехникума, занимающее весь квартал; затем – студенческое поверье, что будто бы нельзя подыматься к высоченным дверям по прямо ведущей к ним лесенке, а только по боковым, не то экзаменов не сдашь; откуда только берутся такие глупости; и ведь наверняка Шмидт и Розенцвайг поднимались только по боковым…
От Розенцвайга мысль перескочила к яхте «Лизетта», к Франку с Герцем, к старому городовому Андрею. Нужно было показать ему фотографические карточки, и если опознает матросов – высылать в Выборг. Время поджимало – пока операция Наблюдательного отряда не завершилась, Лабрюйер мог ловить маньяка на казенный счет, а потом уж – дудки!
В ванне ему действительно полегчало, он выбрался, попил чаю с булками и, никому не докладываясь, пошел ловить ормана.