Человек подошел, ступая в собственные следы, совсем близко к дому и разгреб снег у крайнего надгробия. Уложив лопату и грабли, он закидал их снегом и двинулся назад. И эти его действия тоже не нуждались в пространных объяснениях.
Значит, нужно было понять, кто этот злоумышленник с граблями. Пойти за ним, выяснить, где живет, запомнить физиономию. Физиономия, кстати, приметная – такие впалые щеки, такое узкое лицо, как будто обтянули череп бледной кожей. Лабрюйер мог спорить на золотой червонец, что под шапкой (такие меховые шапки с ушами носят даже не здешние латыши, а, кажется, финны) у незнакомца – очень редкие и темные, почти черные волосы. Рост… рост, сдается, немалый – девять вершков, насколько это вообще можно определить у человека, который передвигается по колено в снегу.
Он направлялся в сторону улицы Мирной, хотя – кто его разберет, там было и несколько мелких улочек. Лабрюйер задумался – как устроить засаду. Скорее всего, этот «череп» явится поздно вечером, когда подвальные жители угомонятся. Чем он их собрался порешить – одному Богу ведомо. Вернее, нужен-то ему явно лишь один труп – ротмановский, но будет очень удивительно, если он оставит свидетелей.
Лабрюйер сбежал с лестницы, выскочил из дома, выглянул из-за угла. За сугробами была видна разве что шапка «черепа». И тут он остановился – противник-то был в высоких сапогах, которым снег не страшен, а Лабрюйер – в ботинках. Правда, в теплых хороших ботинках, но это уличная обувь почтенного бюргера, предназначенная для хождения по тротуарам, а не по сугробам.
Но им уже владел азарт.
Лабрюйер перебежал к дровяному сараю, от сарая – к остаткам забора; обнаружил тропку, что вела к соседнему домишке, протоптанную, видимо, женщинами, бегавшими друг к дружке то за солью, то за угольком – печку растопить. Вдруг обнаружилось, что у кладбища есть забор. То ли часть его, что перед обиталищем Ротмана, разобрали, то ли, наоборот, его начали строить начиная от Мирной. Хочешь не хочешь – а приходилось вторгаться на кладбище.
По колено в снегу Лабрюйер шагал недолго – скоро набрел на усыпанную хвоей дорожку. Совсем недавно тут кого-то хоронили, и провожающие покойника в последний путь примяли снег. Сколько можно было, он шел по дорожке, уже почти параллельно с «черепом».
И тут «череп» обернулся.
Человек, чьи намерения чисты, не кинулся бы от случайного прохожего, забредшего на кладбище, наутек. А этот – побежал. Но побежал причудливо, зигзагами, озираясь, подпрыгивая и словно бы дразня.
Таиться уже не имело смысла – побежал и Лабрюйер, крича:
– Стой! Стой! Полиция!
Его спасло чудо – он на мгновение упустил из вида «черепа», чуть замедлил бег и успел увидеть разверзшуюся прямо под ногами яму. Песчаные холмики по обе ее стороны и лежащие на них длинные доски присыпало снегом, на бегу трудно было сообразить, что там – свежевыкопанная могила, ждущая своего покойника.
Лабрюйер бросился боком в сугроб и тем спасся.
Лежа, он выдернул из-за пазухи револьвер.
Человека, который пытался заманить его в могилу, откуда сам не выберешься, а потом, возможно, обрушить на него несколько пудов песка, следовало задержать, причем любыми способами.
Лабрюйер приподнялся на левом локте и выцелил беглеца. Тот, видно, сообразил, что ловушка не сработала, и утекал во весь дух. Лабрюйер понимал, что нужно бить по ногам, понимал также, что особой надежды попасть нет, и все же выстрелил.
Как раз в этот миг беглец поскользнулся, упал на одно колено, и пуля сбила с него шапку.
Оказалось, он тоже был вооружен. Но опыта стрельбы явно не имел – или же стрелял из чужого полусломанного револьвера: пуля ушла аршина на полтора правее цели. Второй выстрел был немного удачнее.
Лабрюйер перекатился по снегу, выстрелил еще раз, и тут раздались крики. Наконец появилась похоронная процессия!
«Череп» кинулся в одну сторону, Лабрюйер – в другую.
Теперь нужно было позаботиться о спасении Ротмана.
Лабрюйер вернулся к дому, но подходить не стал – заметил за грязными стеклами окон второго этажа людей. Кажется, это были женщины, и они таращились из темноты довольно долго – еще бы, не каждый день на кладбище стрельба! Так что пришлось чуть не полчаса торчать за углом сарая, а ноги уже основательно замерзли.
Когда жители дома, не дождавшись продолжения, занялись своими делами, Лабрюйер откопал руками лопату и грабли, перепрятал их – зарыл у стены сарая, потом произвел раскопки в карманах пальто и нашел огрызок карандаша. В записке, адресованной Ротману, он приписал: «Здесь больше не ночуй, за тобой охотятся, приходи немедленно». Теперь оставалось придумать, куда бы сунуть эту записку, чтобы она уж наверняка попала в руки старому воришке. Подумав, Лабрюйер прикрепил бумажку к двери погреба, там, где ржавые петли. Человек, пожелавший отворить эту дверь, просто обязан заметить записку. Потом Лабрюйер как бы пошел прочь, к Александровской, но сделал круг и вернулся с другой стороны. Он еще постоял за сарайным углом, но «череп» не появился. Похоже, он не на шутку испугался. И тогда только Лабрюйер собрался уходить.
Он почистил пальто, отряхнул от снега шапку и вдруг вспомнил – финская шапка «черепа» должна валяться на кладбище, а это – улика! Надо поискать ее, а если треклятый «череп» тоже за ней придет – тем лучше!
Похороны еще не завершились, и Лабрюйер мог спокойно подойти к людям, с пасмурным видом окружавшим могилу. Он прикинул, куда могла улететь шапка, постоял немного с самой траурной физиономией, убедился, что «черепа» поблизости нет, и, когда все стали разбредаться, подобрал улику. Пристроившись к участникам похорон, вместе с ними он покинул кладбище. Теперь следовало во весь дух нестись домой – чтобы не прицепилась простуда.
Очень бы удивилась родня покойника, увидев, что солидный господин, пришедший отдать ему последний долг, идет по Александровской и смеется. А это Лабрюйера насмешила вполне разумная мысль: ну, сейчас будет что доложить Енисееву, взят еще один след, и пусть чертов Горностай наконец угомонится!
Самому Лабрюйеру больше хотелось изловить маньяка.
Маньяк – это человек не в своем уме, так привык думать Лабрюйер. Сумасшедшие часто бывают изумительно хитры, и вот маньяк, на совести которого немало погубленных душ, ходит на службу, пользуется уважением товарищей и начальства, может статься, женат и обожает супругу. Он вполне может оказаться видной персоной на «Фениксе», «Моторе», «Руссо-Балте», «Унионе».
В пользу версии о маньяке говорят два убийства. Хорошо, что хоть одно тело удалось найти, а бедный Леман явится на свет ближе к весне. Это вечное горе – как весна, так из сугробов вылезают покойники, и хорошо еще, если их удается опознать.
А что говорит в пользу версии о свидетеле, которого где-то отыскал Ротман?
Этим свидетелем может оказаться такой же убогий, каков он сам. Да и вопрос: свидетеля чего он обнаружил? Может, и вовсе – случайно отыскал человека, способного подтвердить алиби его несчастного племянника? Но что тогда означает попытка убрать Ротмана? Он рисковал напасть на след? Он уже напал на след? И если «череп» – злодей, отправивший Фрица Ротмана на каторгу, а сам ставший почтенным и богатым горожанином, то почему он лично гоняется за бедным воришкой, а не заплатит деньги человеку, способному избавить от Ротмана без особых затруднений? Не может же быть, что «череп» и есть тот, кого наняли! Как-то больно нелепо он себя ведет для наемного убийцы.