Хранительница книг из Аушвица - читать онлайн книгу. Автор: Антонио Итурбе cтр.№ 50

Приятели Милана обмениваются плохо скрываемыми взаимными толчками локтями, и на их лицах расцветают лукавые улыбочки. Милан также приободряется и явно наглеет.

— Ну, девочки обычно просят меня о многом, — самодовольно произносит он, краем глаза поглядывая на двоих приятелей, чтобы отследить произведенный эффект, — те начинают гоготать, показывая довольно сильно попорченные зубы.

— Мне нужно, чтобы ты одолжил мне на время свою куртку.

Лицо Милана застывает в изумлении, его улыбочка моментально тускнеет. Его куртку? Она просит его куртку? То, что при распределении одежды ему досталась эта куртка, — большая удача, это одна из лучших курток в зоне ВНЬ. За нее ему предлагали пайки хлеба, картошку и даже плитку шоколада, но он не намерен расстаться с ней ни за что на свете. Как он без этой куртки будет выносить зимние вечера при нулевой температуре? Кроме того, она ему к лицу: в этой куртке он больше нравится девочкам.

— У тебя что, не все дома? Моей куртки и пальцем никто не коснется. Никто значит никто, соображаешь?

— Но это только на какое-то время, ненадолго...

— Не говори глупостей! Ни на какое-то время, ни на никакое время! Ты что думаешь, я дурак? Я дам тебе куртку, ты ее тут же продашь, и я больше никогда ее не увижу. Лучше бы тебе смотать отсюда по-быстрому, пока я на самом деле не разозлился! — Сказав это, он поднялся на ноги, и тут же стало очевидно, что он сантиметров на двадцать выше Диты.

— Мне твоя куртка нужна только на время. Ты можешь пойти со мной, чтобы быть уверенным, что она не исчезнет. Я тебе заплачу — моя пайка хлеба от ужина.

Дита произнесла волшебные слова: еда. Лишняя пайка хлеба для растущего мальчишки, который уже не помнит, когда в последний раз ему удавалось обмануть вечное чувство голода, — это могущественные слова. Желудок урчит постоянно, желание поесть превратилось в наваждение, и единственная вещь, которая приводит в большее возбуждение, чем мечты о девчачьей ножке, — это ножка куриная.

— Целая пайка хлеба... — повторяет он, взвешивая сделанное предложение, уже представляя себе будущий банкет. Даже можно будет оставить приличный кусок на другой день, чтобы съесть его с той бурдой, что дают на завтрак. — Говоришь, что наденешь куртку только на время, а я буду рядом с тобой, и потом ты мне ее вернешь?

— Да, именно так. Мы работаем с тобой в одном бараке, так что я не смогу тебя обмануть. Если я тебя обману, ты обо всем расскажешь, и меня выгонят с моего места в блоке 31. А уходить оттуда никто из нас не хочет.

— Ну ладно... Мне нужно подумать.

Он приглашает приятелей посовещаться, и они встают плотным кружком, их головы сближаются, над ними гудением пчелиного роя поднимается шепот обсуждения, из которого прорываются отдельные смешки. Наконец улыбающийся Милан поднимает голову с выражением триумфатора.

— Идет. Я на время уступаю тебе куртку в обмен на пайку хлеба... а еще ты нам дашь потрогать свои сиськи! — Он на секунду скашивает взгляд на своих приятелей и видит, что они подтверждают это решение с энтузиазмом — кивают так яростно, как будто у них не шеи, а пружины.

— Не будь идиотом. Да ведь у меня почти и нет...

Она видит, что все трое начинают хохотать, как если бы они отлично прикололись или же пытаются этим гоготом скрыть нервы и неудобство, с которыми для них связаны разговоры на подобные темы. Дита тяжело вздыхает. Если бы они не возвышались над ней на целую голову, она бы отвесила каждому по пощечине.

За то, что козлы. Или идиоты.

Но у нее нет другого выхода.

В конце концов, какая разница?

— Ладно, согласна. А теперь дайте мне примерить эту дурацкую куртку.

Милан вздрагивает от холода, оставшись в одной рубашке, застегнутой на три пуговицы. Дита надевает на себя этот тулуп, он ей страшно велик — как она и хотела. Куртка обладает одной особенностью, которая в этот момент делает ее для Диты особо ценной и которой отмечены очень немногие носильные вещи в лагере, — у нее есть капюшон. И она тут же пускается в путь, за ней по пятам следует Милан.

— Куда идем?

— В барак номер пятнадцать.

— А сиськи?

— Потом.

— Говоришь, в пятнадцатый? Но это же мужской барак...

— Нуда... — и Дита набрасывает на голову капюшон, который скрывает ее практически целиком.

Милан останавливается.

— Погоди-ка, погоди-ка... Уж не собралась ли ты туда войти? Женщинам это запрещено. Я с тобой не пойду — если тебя поймают, то накажут и меня. Ты, наверное, немного не в себе.

— Я войду туда. С тобой или без тебя.

Парень от удивления выкатывает глаза и еще больше трясется от холода.

— Если хочешь, можешь подождать меня у входа.

Милан вынужден ускорить шаг, потому что Дита идет очень решительно. За несколько метров она замечает, что мама бродит возле барака отца, но даже не останавливается, чтобы ее окликнуть. Лизль Адлерова так расстроена, что не узнаёт свою дочку в мужской куртке. Дита без малейшего колебания входит в барак, никто не обращает на нее внимания. Милан остается на улице, чертыхаясь и мучаясь сомнениями, не обвела ли эта девка его вокруг пальца и увидит ли он еще хоть когда-нибудь свою драгоценную куртку.

Дита идет между рядов нар. Кто-то из мужчин сидит верхом на горизонтальной печной трубе, пока печка не топится, другие устроились на нарах. Хотя до отбоя лежать на них запрещается, некоторые все же лежат; это говорит о том, что здешний капо, скорее всего, добросердечен. Запах здесь очень резкий, воняет даже сильнее, чем в женском бараке: горький смрад застарелого пота, от которого кружится голова. Она не сняла капюшон, и никто на нее не смотрит.

В глубине барака она видит отца. Он лежит на соломенном тюфяке нижней полки. Дита наклоняется к его лицу и снимает капюшон.

— Это я... — шепчет она папе.

Глаза его наполовину закрыты, но он приоткрывает их, услышав голос дочки. Дита кладет руку ему на лоб и чувствует, что лоб горит. Она не уверена в том, что папа узнал ее, но все равно берет его руку в свои и продолжает шептать ему. Не очень легко говорить с человеком, когда ты не знаешь, слышит ли он тебя, но слова слетают с ее губ неожиданно легко — те слова, которые никогда раньше не говорились, потому что всегда казалось, что еще будет время, что еще успеется.

— Ты помнишь, как дома учил меня географии? Я вот очень хорошо помню... Ты столько всего знаешь! Я всегда так гордилась тобой, папа. Всегда.

И она говорит и говорит: о счастливых днях своего детства в Праге, о хороших днях в гетто Терезина, о том, как сильно она сама и мама его любят. Она повторяет это по многу раз, чтобы ее слова просочились сквозь пелену жара. И ей кажется, что он слегка пошевелился. Может, он и слышит ее — там, внутри.

Ханс Адлер борется с бациллами пневмонии, практически не имея в своем распоряжении никакого оружия: он один, истощенный и измотанный военным лихолетьем, против целой армии пышущих энергией вирусов. Дита вспоминает, что в книге «Охотники за микробами» Поля де Крайфа эти твари выглядели под микроскопом в точности как свора хищников в миниатюре.