Обреченный Икар - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Рыклин cтр.№ 40

Очередной следователь предъявляет Сергею Чаплину новое обвинение: в создании террористической организации в УНКВД ЛО.

В ночь с 27-го на 28 января 1939 года на допрос его вызывают сразу три следователя (их имена есть в письме Чаплина к Берии, публикуемом ниже). Вместо допроса, надев наручники, они избивают его резиновыми дубинками.

Насколько сильно, можно судить по такому рассказу.

«Из протокола допроса 1 апреля 1955 г.

Ленинградка Л.А. Шохор-Троицкая, допрошенная в качестве свидетеля в ходе реабилитации ее отца, незаконно репрессированного в 1938 году, показала, что отец некоторое время сидел в одной камере с С.П. Чаплиным. Он рассказывал ей, что Чаплин держался в заключении стойко, являлся примером для других заключенных, поддерживал их в трудные минуты. Он был уверен, что находится в тюрьме по недоразумению, которое в конце концов должно разъясниться.

Но однажды Сергея Чаплина, этого здорового, волевого человека, после допроса принесли в камеру на носилках. Когда к нему вернулось сознание, он почти не мог говорить. Кое-как рассказал, что на допросе над ним зверски издевались и что в результате этого он все подписал. Он говорил, что в таком кошмаре, в каком он находился, нельзя было устоять, и от него добились, чтобы он подписал клеветнические показания. Помню, что отец передал его фразу, смысл которой сводился к тому, что его, Чаплина, пытали как в фашистском застенке» ^[220].

После избиения следователи-садисты допрашивают обвиняемого так, как если бы тот сознался во всем добровольно. Но если раньше протоколы были короткими и велись от руки – хотя почерк следователей, надо сказать, везде понятный, читаемый, – то теперь, как по мановению волшебной палочки, на сцене появляется стенографистка с пишущей машинкой. Сеансы послепыточной исповедальности длятся до середины февраля; протоколы этих допросов занимают в деле не менее двухсот страниц.

Дед признает, что впервые сомнения в правильности партийной линии зародились у него еще в 1924 году, сразу после смерти Ленина. На столе у брата Николая, жившего тогда в гостинице «Париж», он случайно наткнулся на брошюру английского троцкиста, посвященную завещанию Ленина: «В этой брошюре излагалась клеветническая, контрреволюционная точка зрения о руководстве Сталина ВКП(б) и Коминтерном… я долго носил в голове эти сомнения» ^[221]. Понятно, что тогда он не считал утверждения английского троцкиста ни клеветническими, ни контрреволюционными, но какое это имеет значение теперь, когда зверски избитая жертва исповедуется перед палачами? Все ее прошлое предстает как крещендо вины; оказывается, жертва не ошибалась, а только и делала, что намеренно, сознательно изменяла Сталину, революции, партии, инстанции, в абсолютной верности которой она (еще в несознательном возрасте) поклялась.

Главное в этих протоколах – их язык. Они написаны как бы от первого лица единственного числа, от имени «я» подсудимого, но это фикция: на самом деле язык полностью подконтролен следователю и стоящей за ним машине производства вины. Собрания работников Кировской железной дороги на квартире Николая – обычные производственные совещания – именуются не иначе как «контрреволюционные сборища»; протоколы нашпигованы прилагательными «вредительский», «предательский», «завербованный», «преступный». Внутри этого языка правым быть нельзя, и появление стенографистки после избиения Сергея глубоко не случайно: она записывает отредактированную следователем версию, делающую признание окончательным и необратимым. Смысл этой процедуры состоит в похищении, ампутации «я» обвиняемого, за которым признается одна- единственная функция – самообвинение. Вина, которую следует доказать, уже содержится в языке признания.

Сергей признается, что после снятия Николая Чаплина с должности второго секретаря Закавказского крайкома в 1931 году был в служебной командировке в Москве (сам Николай находился в это время на мясозаготовках в Казахстане) и от младшего брата Виктора, студента Индустриально-педагогического института [ректором которого был самый старший из братьев Чаплиных, Александр. – М.Р.], узнал, что тот недавно был у Николая Чаплина в Тбилиси, где вместе с Бесо Ломинадзе и другими участвовал в совещании в Каджорах [Каджори, пригород Тбилиси. – М.Р.]. На нем якобы была образована контрреволюционная право-левацкая организация.

Николай также рассказал Виктору, что на допросе в ЦКК [Центральная контрольная комиссия, внутрипартийный большевистский трибунал. – М.Р.] о его причастности к право-левацкому блоку Сырцова – Ломинадзе он был неискренним, в результате чего Комиссия ограничилась вынесением ему выговора. Во время XV съезда ВКП(б) в декабре 1927 года Николай, будучи, как и Ломинадзе, делегатом, скептически отнесся в докладу Сталина. «Все это вместе взятое и послужило вербовке меня в контрреволюционную организацию…

В основном я встал на контрреволюционную позицию под влиянием Николая Чаплина. Он был моим воспитателем с детства, моим политическим руководителем. Факт его снятия с поста 2-ого секретаря Закавказского Крайкома на меня оказал влияние в сторону обиды на линию партии, в частности, против Сталина…» ^[222]

Вот каким был первый факт его контрреволюционной деятельности: Александр Косарев после встречи со Сталиным предупредил Николая о грозящей ему опасности, а он, Сергей Чаплин, будучи сотрудником НКВД и зная, что генсек комсомола злоупотребил доверием генсека партии, скрывал это от «компетентных органов» до самого ареста. На вопрос Косарева, какого мнения Сталин о причастности Чаплина к блоку Сырцова – Ломинадзе, диктатор, как всегда осторожный в таких делах, ответил, что не уверен в непричастности Николая к этому делу.

На самом деле он, конечно же, был уверен в его причастности и тут же наказал оппозиционера, переведя его, как и Шацкина, с партийной на хозяйственную работу. Столь же наивно думать, что Сталин не знал о проступке Косарева. Знал он и о том, что Косарев продолжал встречаться со своими впавшими в немилость друзьями – Бесо Ломинадзе и разжалованным в главные советские повара Николаем Чаплиным.

Из следующего допроса выясняется, что Сергей знал Косарева с начала двадцатых годов и что тот дал ему рекомендацию в партию.

Далее допрашиваемый сообщает, что в 1936 году в гостях у Николая в Ленинграде был первый секретарь ЦК компартии Армении Аматуни, и они вместе написали письмо Ломинадзе [неужели не знали, что в 1935 году Бесо застрелился? – М.Р.], вспоминали совместную работу «и выражали недовольство, даже озлобление, по отношению к ЦК ВКП(б) и лично Сталину, который, по их мнению, погубил Ломинадзе» ^[223].

Николай предлагал заменить Сталина своим человеком. «Он усиленно говорил о Рудзутаке» ^[224].