Детство. В людях - читать онлайн книгу. Автор: Максим Горький cтр.№ 94

"Я выше тебя, - сказала Свобода, - потому что умнее".

Но Палка ответила ей:

"Нет, я выше тебя, потому что я - сильней тебя".

Спорили, спорили и подрались; Палка избила Свободу, и Свобода помнится мне - умерла в больнице от побоев.

В книге шла речь о нигилисте. Помню, что - по князю Мещерскому нигилист есть человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы. Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие книги! А что книга хорошая, в этом я был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!

- Ну, что же, понравилось? - спросила она, когда я возвратил ей жёлтый роман Мещерского.

Мне было очень трудно ответить - нет, я думал, что это её рассердит.

Но она только рассмеялась, уходя за портьеру, где была её спальня, и вынесла оттуда маленький томик в переплёте синего сафьяна.

- Это тебе понравится, только не пачкай!

Это были поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданное красивое место, всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развернётся пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце. Минуту смотришь на неё очарованный, а потом счастливо обежишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким травам плодородной земли тихо радует.

Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой стиха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать её было неловко. Пролог к "Руслану" напоминал мне лучшие сказки бабушки, чудесно сжав их в одну, а некоторые строки изумляли меня своей чеканной правдой.

Там, на неведомых дорожках,

Следы невиданных зверей,

- мысленно повторял я чудесные строки и видел эти, очень знакомые мне, едва заметные тропы, видел таинственные следы, которыми примята трава, ещё не стряхнувшая капель росы, тяжёлых, как ртуть. Полнозвучные строки стихов запоминались удивительно легко, украшая празднично всё, о чём говорили они; это делало меня счастливым, жизнь мою - лёгкой и приятной, стихи звучали, как благовест новой жизни. Какое это счастье - быть грамотным!

Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и понятнее мне; прочитав их несколько раз, я уже знал их на память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв глаза, пока не усну. Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня по голове и тихонько говорит:

- Вот славно, а? Ах, господи...

Возбуждение, охватившее меня, было замечено хозяевами, старуха ругалась:

- Зачитался, пострел, а самовар четвёртый день не чищен! Как возьму скалку...

Что - скалка? Я оборонялся против неё стихами:

Душою черной зло любя,

Колдунья старая...

Дама ещё выше выросла в моих глазах, - вот какие книги читает она! Это - не фарфоровая закройщица...

Когда я принёс ей книгу и с грустью отдал, она уверенно сказала:

- Это тебе понравилось! Ты слыхал о Пушкине?

Я что-то уже читал о поэте в одном из журналов, но мне хотелось, чтобы она сама рассказала о нём, и я сказал, что не слыхал.

Кратко рассказав мне о жизни и смерти Пушкина, она спросила, улыбаясь, точно весенний день:

- Видишь, как опасно любить женщин?

По всем книжкам, прочитанным мною, я знал, что это действительно опасно, но и - хорошо.

Я сказал:

- Опасно, а все любят! И женщины тоже ведь мучаются от этого...

Она взглянула на меня, как смотрела на всё, сквозь ресницы, и сказала серьёзно:

- Вот как? Ты это понимаешь? Тогда я желаю тебе - не забывай об этом!

И начала спрашивать, какие стихи понравились мне.

Я стал что-то говорить ей, размахивая руками, читая на память. Она слушала меня молча и серьёзно, потом встала и прошлась по комнате, задумчиво говоря:

- Тебе, милейший зверь, нужно бы учиться! Я подумаю об этом... Твои хозяева - родственники тебе?

И, когда я ответил утвердительно, она воскликнула:

- О! - как будто осуждая меня.

Она дала мне "Песни Беранже", превосходное издание, с гравюрами, в золотом обрезе и красном кожаном переплете. Эти песни окончательно свели меня с ума странно тесною связью едкого горя с буйным весельем.

С холодом в груди я читал горькие слова "Старого нищего":

Червь зловредный - я вас беспокою?

Раздавите гадину ногою!

Что жалеть? Приплюсните скорей!

Отчего меня вы не учили,

Не дали исхода дикой силе?

Вышел бы из червя - муравей!

Я бы умер, братьев обнимая,

А бродягой старым умирая,

Призываю мщенье на людей!

А вслед за этим я до слёз хохотал, читая "Плачущего мужа". И особенно запомнились мне слова Беранже:

Жизни весёлой наука

Не тяжела для простых!..

Беранже возбудил у меня неукротимое веселье, желание озорничать, говорить всем людям дерзкие, острые слова, и я, в краткий срок, очень преуспел в этом. Его стихи я тоже заучил на память и с великим увлечением читал денщикам, забегая в кухни к ним на несколько минут.

Но скоро я должен был отказаться от этого, потому что строки:

А девушке в семнадцать лет

Какая шапка не пристанет!

вызвали отвратительную беседу о девушках, - это оскорбило меня до бешенства, и я ударил солдата Ермохина кастрюлей по голове. Сидоров и другие денщики вырвали меня из неловких рук его, но с той поры я не решался бегать по офицерским кухням.

Гулять на улицу меня не пускали, да и некогда было гулять, - работа всё росла; теперь, кроме обычного труда за горничную, дворника и "мальчика на посылках", я должен был ежедневно набивать гвоздями на широкие доски коленкор, наклеивать на него чертежи, переписывать сметы строительных работ хозяина, проверять счета подрядчиков, - хозяин работал с утра до ночи, как машина.

В те годы казённые здания ярмарки отходили в частную собственность торговцев; торговые ряды торопливо перестраивались; мой хозяин брал подряды на ремонт лавок и на постройку новых. Он составлял чертежи "на переделку перемычек, пробить в крыше слуховое окно" и т. п.; я носил эти чертежи к старенькому архитектору, вместе с конвертом, куда пряталась двадцатипятирублевая бумажка, - архитектор брал деньги и подписывал: "Чертёж с натурою верен, и надзор за работами принял Имярек". Разумеется, натуры он не видал, а надзора за работами не мог принять, ибо по болезни вовсе не выходил из дома.