Диалоги с Владимиром Спиваковым - читать онлайн книгу. Автор: Соломон Волков cтр.№ 23

Да, я стал пристальнее рассматривать свои несовершенства, усугубляемые возрастом. То, на что раньше я тратил пятнадцать минут, стало даваться труднее и труднее. Сейчас я трачу уже два часа в день только ради того, чтобы сохранять форму. Спасибо надо сказать моей жене Сати, которая настойчиво меня упрашивает не откладывать смычка. Только благодаря ей я сыграл свое последнее американское сольное турне – надеюсь, конечно, не последнее в жизни – в Чикаго, Нью-Йорке, Бостоне и других городах.

ВОЛКОВ: Это был триумф, утвердивший публику в том, что ты по-прежнему находишься в потрясающей форме. Это не всем дано. Великий русско-американский скрипач Натан Миронович Мильштейн концертировал до глубокой старости. Я его как-то спросил, трудно ли в его преклонных годах выходить на сцену. Он мне ответил: «Выходить не трудно. Трудно уходить».

СПИВАКОВ: Иногда смотрю на себя со стороны, будто зритель из зала, и думаю: стоит какой-то седой старик и играет. Неужели это я?! Но потом увлекаюсь игрой, погружаюсь в музыку, растворяюсь в ней – и грустные, посторонние мысли улетучиваются.

Мильштейна я глубоко уважал и однажды в Нью-Йорке во время своих гастролей пришел на его мастер-класс. Тихо сел в зал послушать, как он занимается со студентами. Один из учеников играет, а Мильштейн ему говорит – don’t scratch, то есть – не скрипи. Ученик опять по-своему, Мильшейн опять говорит ему: «Не скрипи». И так еще несколько раз поправлял: «Не скрипи», «не скрипи»… Тогда, видно, отчаявшись, он командует своему нерадивому ученику: «Скрипи!» С чувством юмора был музыкант.

ВОЛКОВ: Он, несомненно, был из породы людей, которые за словом в карман не полезут. Мильштейн довольно откровенно обращался с учениками, что в Америке не заведено. Здесь студентам принято отпускать комплименты, подхваливать, чтобы поднять их самооценку. Мильштейн же, сам прошедший школу Ауэра, не вписывался в эту новую педагогическую концепцию потакания.

Я помню, как однажды он пришел с мастер-класса страшно огорченный. Оказалось, что своими требовательными замечаниями он довел какую-то слабонервную студенточку до слез, так что за нее пришлось вступаться другому педагогу. В общем, был производственный этический конфликт.

Мильштейн вовсе не был тираном, но он во многом копировал ауэровскую систему преподавания мастерства, требуя от учеников по максимуму их возможностей. Требовательные педагоги в новых реалиях становятся уходящей натурой. К сожалению, вместе с ними испаряется и качество культурного продукта, назовем его так.

ВОЛКОВ: Я много слышал о твоей испанской эпопее, о деятельности «Виртуозов» в Испании… Как все это получилось?

СПИВАКОВ: Началась перестройка. На бытовом уровне это выглядело так: каждый из музыкантов нашего оркестра получил талон, в котором было написано, сколько детей он имеет и, соответственно, какова норма полагающегося ему продовольствия. На талон можно было купить два килограмма сахара, триста граммов масла и так далее. У меня один такой талон сохранился на память.

В отсутствие хлеба было уже не до зрелищ. И вот однажды оркестр зовет меня на собрание в церковь Большого Вознесения в Москве на Никитской. Адрес для собрания трудового коллектива сейчас может показаться странным, но объясняется все просто: в этом храме мы тогда репетировали. Там вообще много чего происходило не по прямому церковному предназначению – например, размещалась какая-то научная лаборатория по изучению шаровых молний, которая проводила прямо в церкви свои опыты и эксперименты. Поэтому весь потолок там был совершенно черный от этой экспериментальной копоти. А мы репетировали в маленькой комнатке под куполом – благодаря настоятелю храма отцу Владимиру, который дал нам такую возможность, справедливо полагая нашу музыку не богохульной. Позже в знак благодарности мы подарили этому храму замечательную икону святого Пантелеймона, который считается его покровителем.

Так вот, на собрании оркестр мне говорит: голод не тетка, если ты не можешь ничего поделать, то мы все разъедемся по разным частям света. Музыканты они все первоклассные, им уже стали поступать предложения кинуть якорь вдали от родины, на которые несколько артистов сразу же откликнулись.

Во время очередной поездки в Испанию я по дружбе поделился своей грустью с доном Луисом, герцогом Бадахосом: наверное, «Виртуозы Москвы» скоро исчезнут с культурной карты. Я чувствовал, что оркестр распадается! Герцог был исключительно интеллигентным, образованным человеком, играл на рояле. Он не любил Советский Союз и тем не менее был в восторге от «Виртуозов Москвы», приходил на все наши концерты. Дон Луис воскликнул: «Этого нельзя допустить!»

На следующий же день он пригласил нас с Сати в королевскую загородную резиденцию на ужин, где и объявил нам: «Нельзя допустить, чтобы такое явление, как ваш оркестр, исчезло. Поэтому у меня есть предложение – переезжайте все в Испанию».

Я был поражен – неужели прямо все? Вместе с семьями, с детьми, с родственниками?!

Дон Луис задумался: «Одну минуточку». Куда-то вышел, через какое-то время вернулся и подтвердил: «Да, переезжайте вместе со всеми родственниками». Я не верил своим ушам – неужели такое возможно?!

– La Palabra du Roi! (Слово короля!) – лаконично подтвердил герцог.

Когда спустя полгода директор оркестра Роберт Бушков прибыл в испанское посольство с огромным пакетом советских паспортов, они даже не смотрели на фотографии и не сверяли фамилии, просто автоматически хлопали визу резидента в каждый протянутый паспорт.

ВОЛКОВ: С трудом представляю себе эту сцену. Словно это был не XX, а XIX век…

СПИВАКОВ: А дальше было вот что. Нам предписали работать под патронажем Фонда принца Филиппа Астурийского в княжестве Астурия. Мы приехали туда с Сати чуть пораньше, чтобы встречать оркестрантов. И вот подъезжают один за другим автобусы – а было их три или четыре, и оттуда выходят люди – с инструментами, а чаще – без, большую часть которых я и в глаза никогда не видел. Взрослый сын от первого брака, внебрачная дочка, тетя, бабушка, кошки, собаки, попугаи… Но испанцы как будто бы не смутились. В нашу честь был устроен роскошный прием в зале при свечах. Официанты во фраках картинно разливали пенящийся сидр в бокалы – когда бутылка держится высоко над головой.

В общем, мы при жизни попали в рай! Нас освободили от налогов, сняли нам квартиры. Когда члены семей, не бывавшие за границей ни разу в жизни, приехали в продуктовый магазин, их взяла оторопь: на пятьдесят метров тянется рыбный отдел, на сто метров – отдел мясной. Мы были потрясены, увидев вместо музея Чехова или музея Достоевского магазин El Museo del Jamon – «Музей ветчины». И там продавалась ветчина!

Дети пошли в местную школу. Обзавелись друзьями, знакомствами. Испанцы к нам относились фантастически. Испанские дети эпохи гражданской войны, которые выросли в России и говорили по-русски, были нам как родные. Они всё бросали и появлялись, когда была нужна какая-то помощь – в больницу отвезти бабушку или маму или ребенка доставить к зубному врачу.