Социальная справедливость и город - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Харви cтр.№ 36

Революцию и контрреволюцию в социальной науке можно отлично продемонстрировать на примере отношений между политэкономическими теориями Адама Смита и Рикардо и идеями Карла Маркса, по поводу чего Энгельс в своем предисловии ко второму тому «Капитала» демонстрирует экстраординарную проницательность (см.: Althusser and Balibar, 1970). Там обсуждается обвинение Маркса в том, что он заимствовал теорию прибавочной стоимости. Маркс, однако, четко указывал, что и Адам Смит, и Рикардо обсуждали и частично прояснили природу прибавочной стоимости. Энгельс пытается объяснить, что было нового в размышлениях Маркса о прибавочной стоимости и как случилось, что теория прибавочной стоимости Маркса «произвела такое впечатление, как удар грома среди ясного неба». Чтобы закрыть тему, Энгельс приводит случай из истории химии (по интересному совпадению этот случай стал одним из источников вдохновения для теории Куна (Кун, 1977, с. 80–83)) — в той ее части, где он описывает отношения между Лавуазье и Пристли в процессе открытия кислорода. Они оба проводили похожие эксперименты и получали схожие результаты. Однако между ними была существенная разница. Пристли настаивал всю оставшуюся жизнь на интерпретации своих результатов в свете старой флогистонной теории и поэтому называл свое открытие «дефлогистированный воздух». Лавуазье же догадался, что его открытие не может быть объяснено с помощью существующей флогистонной теории, и поэтому смог реконструировать теоретическую рамку химии на совершенно новом основании. Таким образом, Энгельс, а после него и Кун утверждают, что именно Лавуазье «открыл кислород, а не те двое, которые только описали его, даже не догадываясь о том, что именно они описывали» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 24. С. 20) ^[17].

Энгельс продолжает: «В теории прибавочной стоимости Маркс по отношению к своим предшественникам является тем же, чем Лавуазье по отношению к Пристли <…>. Существование той части стоимости продукта, которую мы называем теперь прибавочной стоимостью, было установлено задолго до Маркса, точно так же с большей или меньшей ясностью было высказано, из чего она состоит <…>. Но дальше этого не шли. [Все экономисты] оставались в плену экономических категорий, которые они нашли у своих предшественников. <…> Но вот выступил Маркс. И притом в прямую противоположность всем своим предшественникам. Там, где они видели решение, он видел только проблему. Он видел, что здесь перед ним был не дефлогистированный воздух и не огневой воздух, а кислород, что здесь речь шла не о простом констатировании экономического факта, не о противоречии этого факта с вечной справедливостью и истинной моралью, но о таком факте, которому суждено было произвести переворот во всей политической экономии и который давал ключ к пониманию всего капиталистического производства, — давал тому, кто сумел бы им воспользоваться. Руководствуясь этим фактом, он исследовал все установленные до него категории, как Лавуазье, руководствуясь открытием кислорода, исследовал прежние категории флогистонной химии» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 24. С. 21).

Марксистская теория определенно несла в себе угрозу, поскольку она намеревалась объяснить капиталистическое производство с позиции тех, кто не имел контроля над средствами производства. Соответственно, категории, концепции, взаимосвязи и методы, которые могли сложиться в новую парадигму, подрывали властную структуру капиталистического мира. Последующее возникновение маржиналистской теории предельной полезности (особенно ее версии, предложенной в среде австрийских экономистов, таких как Бём-Баверк и Менгер) отмело многие ключевые категории анализа Смита и Рикардо (в частности, трудовую теорию стоимости) и, по совпадению, подогрело интерес к марксистской теории в экономике. Контрреволюционная кооптация марксистской теории в России после смерти Ленина и подобная же контрреволюционная кооптация большей части марксистского языка в западной социологии (настолько большой части, что некоторые социологи полагают, что мы все можем считаться марксистами) без усвоения сути марксистской мысли эффективно предотвратили настоящий расцвет марксистской теории и, как следствие, зарождение гуманистического общества, которое виделось Марксу. И концепции, и возможные социальные отношения, заложенные в этих концепциях, не получили развития.

Революция и контрреволюция в мысли, следовательно, характерны для социальных наук, что не так очевидно в случае наук естественных. Революции мысли не могут быть совершенно отделены от революций на практике. Это может вести к заключению, что социальные науки действительно находятся на донаучной стадии. Но этот вывод все же не вполне обоснован, поскольку естественные науки никогда, даже на короткое время, не уходили из-под контроля определенной заинтересованной группы. Именно этим, а не внутренней природой самой естественной науки объясняется отсутствие контрреволюций в естественных науках. Другими словами, те революции мысли, которые происходили в естественных науках, не представляли собой угрозы существующему порядку, поскольку они изначально принимали правила этого существующего порядка. Это не значит, что не было неудобных социальных проблем, которые приходилось решать в процессе развития науки, ведь научное открытие непредсказуемо и, следовательно, может стать источником социального напряжения. Но о чем это говорит на самом деле, так это о том, что естественные науки находятся в досоциальном состоянии. Соответственно, вопросы социального действия и социального контроля, технические решения для которых часто предоставляли естественные науки, не являются частью самих естественных наук. На самом деле тут есть какой-то фетишизм в отношении свободы естественных наук от социальных проблем, которые, будучи инкорпорированы в естественные науки, сразу бы «исказили» исследования, проводимые в интересах существующего социального порядка. Вытекающая из этого моральная дилемма для тех ученых, которые серьезно воспринимают свою социальную ответственность, оказывается далеко не простой. Поэтому в противоположность широко распространенному мнению логично заключить, что философия социальной науки потенциально гораздо более развита, чем философия естественной науки, и что возможное слияние двух полей исследования будет проходить не путем «обнаучивания» социальной науки, а путем «социализации» естественной науки (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42. С. 41–174). Это может означать замену манипуляции и контроля реализацией человеческого потенциала как основного критерия принятия парадигмы. В таком случае все аспекты науки будут проходить революционные и контрреволюционные фазы мысли, что, несомненно, будет сопровождаться революционными изменениями в социальной практике.

Давайте теперь вернемся к изначальному вопросу. Как и почему мы должны совершать революцию в географической мысли? Количественная революция исчерпала себя, и ее продуктивность очевидно уменьшается: еще одна работа по факторной экологии, еще одна попытка измерить эффект ослабления связей при увеличении расстояния, еще один замер радиуса реализации услуг и товаров говорят нам все меньше и меньше чего-то по-настоящему полезного. Кроме того, появились молодые географы, такие же амбициозные, какими были количественники в начале 1960-х годов, такие же жадные до признания и изголодавшиеся по увлекательным исследованиям. Поэтому и пополз шепоток недовольства, расшатывающий социальную структуру дисциплины, в которой количественники установили контроль над процессом производства выпускников и разработкой учебных планов различных факультетов. Эта социологическая предпосылка внутри дисциплины недостаточна для совершения революции мысли (и не должна быть таковой), но она есть. Еще важнее, что очевидно расхождение между используемыми нами сложными теоретическими и методологическими схемами и нашей способностью сказать что-либо по-настоящему значимое о происходящих вокруг нас событиях. Слишком много аномалий встречается в зазоре между тем, что мы намерены объяснить и чем собираемся управлять, и тем, что происходит в действительности. Есть экологическая проблема, городская проблема, проблема международной торговли, и при этом мы, кажется, не можем сказать ничего толкового или глубоко продуманного хоть об одной из них. Когда мы все же высказываемся на этот счет, то выходит как-то банально и совсем не солидно. Короче, наша парадигма явно не справляется. Она созрела до такой степени, что скоро лопнет. Объективные социальные условия требуют, чтобы мы сказали что-то значительное, разумное и непротиворечивое или уж замолчали вовсе (в случае отсутствия доверия или, что еще хуже, в случае ухудшения объективных социальных условий). Новые социальные условия и наша устойчивая неспособность справиться с ними — вот чем объясняется необходимость революции в географической мысли.