Под левым глазом я вижу три вытатуированные слезы. Нос слегка свернут набок — судя по всему, его не раз ломали. Небольшие шрамы разбросаны по широкому лбу и скулам. Это шрамы уличного бойца. На мускулистой шее я замечаю татуировку в виде фиолетовой паутины. Маленький черный паук размером с монетку свисает на паутинке прямо с кадыка — каждый раз, когда парень глотает, паук движется на своей паутине. Бррр…
— Много работы, док?
Он протягивает руку. Я вижу на косточках татуировку G-O-D-S. Мельком смотрю на левую руку — W-I–L-L. «Божья воля». Очень мило.
— Не так чтобы очень.
Я пожимаю ему руку. Он сжимает мою ладонь слишком сильно, чтобы я поморщился, и с улыбкой смотрит на меня. Это своего рода вызов. Мы оба знаем это.
В зале начинается какая-то суета. Я слышу, как кто-то кричит на Скутера. Мы оба поворачиваемся к стеклянной двери и видим, как сестра за руку тащит Скутера в его палату.
Дэвис смеется.
Я поворачиваюсь к нему.
— Чем я могу вам помочь? — спрашиваю я.
— Это вы скажите — вы же доктор.
Он хищно усмехается, демонстрируя свое остроумие. Я смотрю на него с полным безразличием. Он отпускает мою руку.
Такова работа в приемном покое.
Мы молчим секунд двадцать. Я знаю то, чего, возможно, не замечает он. Во-первых, я нахожусь между ним и дверью. Во-вторых, я вижу его руки. В-третьих, его ноги все еще скрещены на кровати.
— Чем могу вам помочь? — спрашиваю я.
— Ну хорошо, дох-тур, — говорит он. — Пару лет назад в армии я повредил спину. Я служил в спецназе.
Он смотрит на меня, ожидая, что я в этом усомнюсь.
Я молчу.
— Во время прыжка я сломал шесть костей спины. У меня было три операции. Я наполовину железный, док, — он усмехается собственной шутке, но лицо его серьезно. — Я очень терпелив к боли. Армейские врачи всегда удивлялись, — он пощелкивает пальцами. — Но травма была такой серьезной, что мне нужны обезболивающие. Нормального человека такая боль давно убила бы.
Он умолкает и смотрит на меня. Я чувствую, что он пытается понять, удалось ли ему меня убедить.
Я давно научился не выдавать своих мыслей. И он продолжает.
— Мой врач в Калифорнии. Лекарства украли в автобусе.
Он опускает ноги на пол. Я чуть-чуть отступаю назад.
— Я позвонил врачу, и он велел идти в местную больницу выписать лекарства. Прежде чем ситуация выйдет из-под контроля.
Он снова поворачивает торс из стороны в сторону, и мне хочется сказать, что он слишком подвижен для человека, страдающего сильной болью. Но я не идиот.
— Когда мне плохо, я выхожу из себя.
Он снова улыбается, но это уже не улыбка, а настоящий оскал.
Я остаюсь спокоен. Скучающим, нейтральным тоном спрашиваю:
— Где болит?
Я подхожу к постели, чтобы осмотреть его спину. Он неожиданно отшатывается от меня и поднимает руки, чтобы я остановился.
— Эй, мне не нравится, как вы на меня смотрите. Вы немного агрессивны, дох-тур, — он снова пристально смотрит мне в глаза.
Это тоже часть игры. Он хочет, чтобы я ответил. Он хочет спровоцировать меня, затеять спор, скандал, а потом запугать меня своими размерами. Я знаю эту игру. Ему она, возможно, внове, но я не вчера начал работать в больнице.
Я не обращаю внимания на его слова, притворяясь, что не понимаю.
— Так вы хотите, чтобы я осмотрел вашу спину, или нет? — спокойно спрашиваю я.
Он молчит, потом кивает.
— За тем я и пришел.
Едва я касаюсь его поясницы, как он кричит от острой боли.
— Господи боже, вы вызвали судорогу!
Он падает на кровать и начинает кататься по ней с громкими стонами. Я бы посмеялся над этой глупой игрой, но понимаю, что для него это не игра.
Для него это охота.
Я стою, не двигаясь, словно не понимаю, что происходит. Я играю в дурачка. Мне нужно быть очень осторожным. Стоит закатить глаза или вздохнуть, и он может врезать мне со всей дури. Я чувствую, как внутри него ворочается накачанный стероидами монстр. Достаточно одного неверно выбранного слова, и он вырвется на волю.
Через минуту парень перестает стонать.
— Мне нужны обезболивающие, док. Очень нужны! У меня сломано пять костей в спине. Пять!
Он поднимает вверх пять пальцев, и я замечаю на каждом серебряное кольцо.
Он даже легенду свою не выучил — минуту назад сломанных костей было шесть. А может быть, он хочет, чтобы я указал на это и начался спор.
— Они собираются сделать новую операцию. Я жду одобрения страховой компании.
— Это от армии? — спрашиваю я.
Он непонимающе смотрит на меня, но быстро спохватывается.
— Да-да, от армии. У меня осталась страховка.
Он пытается прикрыть свой промах, но слишком поздно. Пауза говорит мне обо всем.
Он чувствует, что облажался, и начинает злиться.
— Боль слишком сильная, — он вцепляется в поручни кровати, костяшки белеют. — Она сводит меня с ума. Боль сводит меня с ума.
Я отступаю, увеличивая расстояние между нами. Это добром не кончится. Мне хочется дать ему таблетки и покончить с этим. Но, как любой врач приемного покоя, я знаю, что стоит так поступить, и завтра он потребует больше — и послезавтра, и каждый день.
Таких людей нужно останавливать сразу же.
Не поймите меня превратно. Если бы я считал, что у него есть реальная проблема, я бы сразу же выписал ему таблетки. Но это не так. Я чувствую, что он мне врет.
Я указываю на плакат об обезболивающих на стене и самым занудным бюрократическим тоном разъясняю политику касательно наркотических средств:
— Мы не выписываем потерянные рецепты на наркотики.
«Особенно тем, кто появился ниоткуда и захотел таблеток», — мысленно добавляю я.
И тут я слышу голос в громкоговорителе:
— Охрана в приемный покой! Охрана в приемный покой!
Я смущенно оглядываюсь. Со мной все в порядке. Охрана мне не нужна. А потом я понимаю, что все дело в Скутере.
Голос оператора распаляет Дэвиса, словно в костер плеснули бензином. Он переводит взгляд с колонки на потолке на меня и обратно.
— Вы вызвали охрану, док?
Он напрягается, мышцы перекатываются под кожей. Он похож на собаку, готовую к драке. Он сжимает и разжимает кулаки. Если бы он знал, что наш охранник — это шестидесятилетний санитар-пенсионер, то не напрягался бы так. И я добавляю этот случай в список преступлений Скутера. В следующий раз я сразу отправлю его к психиатрам и покончу с этим.