– Ну-ну, продолжай, – заинтересовался Семенюта.
– Сьодня ж ночью приставу на хату наклеить… и сельскому голови…
– И ще на базари! – вставил Каретник.
– Мы на полицейскому участку попробуем, – сказал Иван Лепетченко. – Вечерю батьку понесем…
– Не рискуйте, – нахмурился Семенюта. – Вам пока надо от нас подальше держаться. А то будет и вам горе, и вашому батьку… в случай чего.
– Мы осторожно.
– Листовки шо? Бумажки! – засомневался Хшива.
– Не скажы… Може, хоть трошки од Нестора биду одведем. Та й им буде причина подумать, шо це не Несторова робота.
В проеме наполовину обрушенного окна появилось чумазое личико Насти: видимо, она давно слушала мальчишечий разговор.
– Вы й мени ти бумажки дайте. Я тоже десь наклею.
– Ты дывы! Це ж надо: никуды од неи не сховаешься, – рассердился Федос. – А ну брысь! И шоб бильше мы тебе тут не видали!.. Шпионка!..
Листовки хранились здесь же, в кузне, в потайном месте, известном только нескольким самым близким и верным друзьям Нестора – Федосу Щусю, Семке Каретникову, Тимошу Лашкевичу. Разобрав листовки, хлопцы разбрелись до вечера.
В сумерках к Якиму Лепетченко, дежурившему возле полицейского участка, пришел Сашко с узелком в руках:
– Вечеря, тато!
– Спасыби. И – додому! – принимая узелок, приказал Яким. – Не шлёндрай по селу, не то время! «Особе положение»!.. А Иван де?
– Счас пидийде. З дружками своими встрелся.
Между тем Иван, одетый во все темно-серое, пригибаясь, прокрался почти к самой входной двери участка и, торопливо смазав клейстером листовки, прижал их к стене.
…А Яким продолжал разговаривать с сыном.
– Эх, а було ж время. Тыхо, мырно! И от – дожылысь: царь им не нравиться, царя хотят скинуть, – жаловался он. – Ну, не буде царя, и шо? Сало у всих появиться? Откудова?
Из темноты к ним подошел Иван:
– Доброго вечора, тато!
– Може, кому и добрый, – проворчал Яким. – Додому, сынки! Додому! И не шастайте в потемках, як ти конокрады.
Хлопцы скрылись в темноте.
Яким закурил и неторопливо пошел обходить участок.
А рано утром, когда село оглашалось криками третьих петухов, мычаньем коров и хлопаньем пастушьих бичей, идущие по своим делам селяне заметили на домах розовые листы с крупными, не читанными доселе в мирном Гуляйполе словами. Звали грамотных. Думали, новый царский указ.
На базаре, возле трактира, несколько человек слушали, как грамотей по складам читает, не вникая в суть: «Долой царя-кровопийцу… долой помещиков…»
Вдруг, поняв смысл написанного, грамотей осекся, растерянно посмотрел на столпившихся вокруг людей. А они уже гомонили:
– Ох ты, як взялысь за царя!
– Хто?
– А бис його знае.
– И в Москви, кажуть, таке. И в Киеви…
– Не таке. Там стриляють.
– Може, й до нас докотыться?
– А тоби хочеться?
– Та хай! Хужее не буде!
А немного подальше листовки наклеили прямо на хату местного головы.
«Заводы – рабочим, панскую землю – селянам…» – читали прохожие.
– А нашо мени завод?
– Землю бери.
– А хто ж мени ее дасть?
– На пана не надийся, не дасть. Читай лучшее, може, там написано, як паны будуть з намы землею дилыться.
Пристав Карачан заметил листовки на стенах и даже на двери полицейского участка. Клей был хороший: трое нижних чинов с трудом, по сантиметру, отдирали листовки от дверей. Со стен сняли легче. Кто-то отделил их ножом от побелки. Одну Карачан спрятал как вещественное доказательство. Но сначала прочитал две строчки:
– «Миром богатеи ничего народу не отдадут! Доставайте оружие! Готовьтесь силой отобрать у заводчиков и помещиков по праву принадлежащее вам!..» Чуете, шо готовыться?
– И колы воны, заразы, ухитрилысь? – сердито проворчал Баланюк.
– З вечора все було тыхо. Видать, под утро, в твое дежурство, – огрызнулся Лепетченко.
– Убью цю Махну! – рассвирепел Баланюк. Был он жилистый, смуглый, поросший черным волосом. – Усе знае, гад, а мовчить!
– «Махно, Махно»! – упрекнул подчиненных Карачан. – Да тут, я гляжу, уже полсела Махны!.. Сегодня ж! Слышите? Сегодня ж отправьте эту Махну в уезд. От греха подальше. Там и тюрьма покрепче, и охрана получшее!..
И они тут же начали собираться в дорогу.
– Выводь коней! Запрягай! – суетился Карачан. – Та не одну бричку!.. Две! Мало шо тем бандитам в голову прийде!
Подчиненные забегали, засуетились. Похоже, они решили ехать в Александровск полным составом. Только Бычок с перевязанной рукой покуривал на крылечке, наблюдал за суетой.
Баланюк вывел Нестора, у которого кисти были связаны за спиной.
– Стойте, я йому хоть врежу на дорожку, – поднялся с крыльца Бычок. – Россчитаюсь трошкы.
Махно повернулся к нему, ожег его взглядом, и при виде этих горящих ненавистью глаз Бычок остановился.
– Врезать и без тебе желающих хватае! – сказал Нестор и сплюнул Бычку под ноги сгустком крови.
Баланюк и двое подчиненных Карачана схватили тщедушного Нестора за руки и за ноги, уложили его в кузов брички, между сиденьями, как узел с бельем.
Пристав уселся впереди, рядом с возницей, на обитое кожей сиденье. Брички с полицейскими выехали со двора.
Ехали без приключений, пока дорогу не перегородило стадо. Кучер-полицейский ударами кнута стал разгонять коров.
– Р-розийдысь, заразы! – орал он.
Пристав Карачан настороженно крутил головой, словно ждал нападения бунтовщиков.
«Общественный» пастух, в соломенном брыле, с торбой за спиной, босой и оборванный, с нескрываемым ехидством спросил у проезжающих мимо полицаев:
– Шо, паны, ще десь карету грабанулы? От бида яка!
– Хочешь в наший карете покататься? – зло спросил Карачан.
И уже скрылось вдали стадо, исчез дерзкий пастух, а пристав все никак не мог успокоиться. Оглядывался, ворчал:
– Вконец роспустывся народ… Ще пять годов назад мог пастух шо-небудь таке соби позволыть? Та ни в жисть! А счас… На начальство глядыть, а шляпу, зараза, не снима!
– Бить надо без жалости, – отозвался Баланюк.
– Поздно, – сказал Карачан и, подумав немного, добавил: – Поздно спохватылысь!..
Запыленный, весь словно обсыпанный серой мукой, пристав докладывал своему начальству: