Спустя минуту Лео начинает смеяться, и я озадаченно смотрю на него:
– Ты чего?
– Да просто… – Он качает головой. – Помнишь, как он в третьем классе описался перед всей школой?
Все мгновение молчат, а потом – одновременно – разражаются смехом. И стоит нам начать хохотать, как практически невозможно остановиться, даже слезы брызжут из глаз. Настолько Тедди из этого воспоминания отличается от того Тедди, которого мы только что видели по национальному телевидению.
– У меня такое чувство, – через какое-то время говорит дядя Джейк, пытаясь отдышаться после смеха, – что в какой-то момент тебе придется ему об этом напомнить.
22
Следующим вечером Лео вытаскивает меня в Институт искусств на обсуждение цифровой анимации. Целых два часа он зачарованно слушает выступающих, подавшись вперед на своем стуле и словно желая оказаться поближе к кафедре. Но мои мысли блуждают, и мне не удается сосредоточиться.
Этим утром я узнала, что меня готовы принять в два университета: Северо-Западный и Колгейтский. Когда я написала об этом тете, чтобы поделиться с ней хорошими новостями, она прислала в ответ столько восклицательных знаков, что они заполнили весь экран мобильного. Тетя – выпускница Северо-Западного университета, и хотя она знает, что я всем сердцем стремлюсь попасть в Стэнфорд, думаю, ей хочется, чтобы я решила учиться где-нибудь поближе к Чикаго.
Однако человек, которому я больше всего хотела рассказать эту новость, – человек, с которым я хочу делиться всем и всегда, – единственный, кто так о ней и не узнал. Днем я видела его по телевизору: он сидел в кругу женщин на очередном ток-шоу и подсмеивался сам над собой.
– Если вы дадите мне банку с мармеладными драже и спросите, сколько их там, на мой взгляд, – говорил он им, – то я, скорее всего, скажу: пара миллионов. С числами у меня никогда не ладилось.
– Да ты только посмотри на себя, – с улыбкой заметила одна из ведущих. – Я бы сказала, что числа, наоборот, обожают тебя.
Я вырубила телевизор, но еще долго сидела перед ним, глядя на собственное отражение в плоском черном экране.
После дискуссионного форума мы с Лео выходим из музея и стоим на крыльце лицом к белому гранитному зданию, расположенному через дорогу и являющемуся частью института. В спины дует порывистый ветер с озера.
– Ты поступишь, – говорю я, и Лео рассеянно бросает на меня взгляд:
– Что?
– В Институт искусств, – киваю я на здание. – Ты поступишь.
Он не отвечает. Спускается по ступеням, останавливается перед одним из огромных каменных львов, стоящих на страже по обеим сторонам от главного входа, и салютует ему – так, как делал с самого детства. Сейчас это движение быстрое и едва уловимое. Лео словно смущается привычного жеста, но не обходится без него – причем уже больше из суеверия, чем по традиции. Львы взирают на него с уверенностью и спокойствием.
Дальше мы идем по Мичиган-авеню, и наш путь освещает бесконечная плеяда созвездий из ярко горящих красных габаритных огней.
– Когда тебе дадут ответ из Мичиганского университета? – спрашиваю я по дороге.
Судя по гробовому молчанию, брат раздражен упоминанием Института искусств, поэтому я пытаюсь его задобрить, показать, что я в любом случае поддерживаю его, куда бы он ни решил поступить. Однако мой хитрый маневр вызывает лишь еще один недовольный взгляд.
– Ты в порядке? – снова пробую завести разговор.
Мы сворачиваем за угол и удаляемся от оживленных улиц Магнифисент-Майл.
– В норме.
– Кажешься слегка…
– Каким?
– Не знаю. Недовольным.
Это вызывает у Лео улыбку.
– Нервничаю из-за предстоящей встречи с Максом.
– Да ты что? – удивляюсь я.
– Мы никогда не расставались на такой большой срок. В последнее время стало тяжеловато. Наверное, расстояние между нами действует угнетающе.
– У вас все будет хорошо, – успокаиваю я его и получаю в ответ резкий взгляд. Лео сейчас не нужны мои утешения.
Просовываю свою руку в его, и мы молча пересекаем один из мостов, простирающихся над рекой Чикаго. Металлическая решетка под ногами издает гулкий звук.
Мы подходим к нашей любимой закусочной и спускаемся к ее входу. Внутри пахнет жареным маслом, слишком громко играет музыкальный автомат. Занимаем угловую кабинку и отодвигаем меню, в которое давным-давно не заглядываем.
Когда официант принимает наш заказ, Лео продолжает разговор так, будто мы его не прерывали:
– Макс давит на меня, желая, чтобы я поступил в Мичиганский университет. И мне морально очень тяжело, поскольку я не уверен, что хочу именно этого. – Лео ненадолго умолкает. – Но я люблю его. Он… он…
– Макс, – говорю я, и брат улыбается.
Макс – его первый бойфренд. Первая любовь. Он настолько же безрассуден, насколько Лео серьезен, – безумно талантливый гитарист, играющий в двух группах, и единственный, кто когда-либо смог уговорить Лео потанцевать. У него заразительный смех, неотразимые волнистые волосы, и он любит Лео достаточно сильно для того, чтобы пересмотреть с ним все до единого анимационные фильмы киностудии «Пиксар»
[7], да еще и не раз.
– Макс, да, – соглашается Лео. – Но я не знаю, выдержим ли мы еще четыре долгих года отношений на расстоянии. Это ужасно.
Я киваю, но считаю, что близкое расстояние тоже может причинять боль. Если ты близок к тому, кого любишь, а он этого не замечает. Если он не отвечает взаимностью. Это тоже ужасно.
– Тебе повезло, что ты знаешь, где хочешь оказаться в следующем году, – говорит Лео. – А у меня пренеприятнейшее чувство, будто я должен выбирать между Максом и… – Он машет рукой на окно. Видно, имеет в виду: Чикаго, Институт искусств, свои мечты. – Меня это просто убивает.
– Ты должен сделать выбор, единственно верный для тебя.
– И что это значит? – хмурится Лео. – Откуда мне знать, правильно я поступаю или нет? Я только и делаю, что сначала переживаю, что все испорчу, а потом переживаю, что все мои переживания навлекут на нас беду.
– Так не бывает, – отвечаю я. – В любви так не бывает.
– Откуда тебе знать? Ты никогда не любила.
Лео роняет слова, не подумав, но они ранят. Они повисают в воздухе между нами и на несколько секунд оглушают меня, словно вопящая сирена. Кажется, они настолько громки, что все посетители закусочной уставились на меня.
– Прости, – извиняется Лео. – Это было грубо.
– Нет, это была правда, – качаю я головой. – Ну, полуправда.