На полках плотно, томик к томику, стояли в основном унылые многотомники советских классиков с редкими вкраплениями зарубежных писателей-коммунистов. Модных и интересных новинок, не говоря уж о произведениях идеологически чуждых авторов, в этой библиотеке не было совсем, и все же Лариса чувствовала, что здесь люди ближе к настоящей литературе, чем партийная элита, которая приобретает в спецмагазине томик Цветаевой или Сэлинджера и, не читая, ставит на полку.
Они поцеловались рядом с буквой «В», тщательно выведенной на картонке голубыми чернилами. Лариса испугалась, что стеллаж упадет, и сразу забыла, ощутив на губах его сухие губы. Тело будто зазвенело.
Потом, когда им все-таки удалось оторваться друг от друга и Лариса немного отдышалась, то вспомнила, как на первом курсе случайно схватилась за оголенный провод. Ощущения были точь-в-точь.
Впервые они были вместе за стеллажами с полным собранием сочинений Маркса и Энгельса, и с тех пор Лариса не могла смотреть спокойно на темно-вишневые корешки с золотым тиснением. Сразу внутри все замирало от сладкого предчувствия чуда.
Что это было? Любовь? Наваждение? Колдовство?
Не отрекайся и не зарекайся, вот уж правда! Лариса росла в семье, где все любили друг друга спокойно, без надрыва и страстей. Мама говорила, что вся великая любовь происходит от великого инфантилизма и распущенности, а взрослые разумные люди умеют властвовать собой. Анна Каренина, Ирэн Форсайт, даже Катерина из «Грозы» были всего лишь неуравновешенные истерички, о которых не стоило столько писать.
И Лариса тоже думала – боже мой, какие дуры!
И хотела бы продолжать так думать, но ноги подгибались, а все слова вылетали из головы, когда он появлялся в дверях библиотеки через несколько минут после того, как уходила группа.
Всю неделю она репетировала строгую речь, в которой аргументированно доказывала, что им необходимо немедленно все прекратить, но Алексей шагал ей навстречу: «Лучик мой!» – и Лариса кидалась ему на шею, висла на широких плечах и крепко прижималась щекой к щеке, чтобы почувствовать, как колется щетина.
Он подхватывал ее, кружил, уносил в самую глубину зала, где хранились подшивки старых газет, начинал осторожно целовать, но Лариса торопила миг, когда она становилась им, а он становился ею.
Потом они лежали на полу, подстелив его пиджак, и мечтали, как когда-нибудь смогут сделать это в постели. «Я бы поцеловал каждую твою веснушку, Лучик».
А ей и так было хорошо.
Лариса знала, что это скоро кончится, как приговоренный к смерти знает о предстоящей казни. Алексей – мужчина, а их влюбленность быстро проходит, и скоро приключение с замужней женщиной утратит для него прелесть новизны и надоест. Что ярко горит, то быстро сгорает.
Но завтрашняя пустота заставляла ее только острее чувствовать сегодняшнее счастье.
Алексей провожал Ларису домой, несмотря на все ее протесты. В метро было бы быстрее, но от ДК до Ларисиного дома ходил прямой трамвай. Его всегда приходилось долго ждать. Когда старый красно-желтый вагончик показывался из-за угла, раскачиваясь и звеня, табличка с номером сверху горела уютно, как настольная лампа. Вечером давки уже не было, но двойные сиденья обычно оказывались заняты, и они проходили на заднюю площадку и смотрели, как убегают вдаль рельсы.
Счастье было горьковатым, как грейпфрут.
Иногда он звонил на кафедру: «Лучик, я понял, что, когда увидел тебя, снова стал жалеть, что потерял глаз». Лариса отворачивалась, горбилась, чтобы другие преподаватели не видели, как лицо разъезжается в улыбке, и строгим тоном говорила: «Да, Алексей Ильич! Обязательно, Алексей Ильич!»
Весна и все лето прошли от среды до среды.
В другие дни Алексей звонил ей домой, когда знал, что Никита еще на работе, и они разговаривали о всяких глупостях. Лариса точно не знала, прослушивается их домашний телефон или нет, но на всякий случай Еремеев звонил ей из автомата и обращался на «Вы»: «Лариса, а я хотел спросить про модальные глаголы…» или: «Мне непонятно это место у Шекспира, а кстати, вы любите кататься на лыжах?».
Что ж, Алексей сам был в системе и прекрасно знал, что супружеская измена и развод в их среде – вещи неприемлемые. По ней не сильно ударит, а Никита потеряет все, тут даже отец не сможет защитить. Точнее, сможет помочь удержаться в должности, но о головокружительной карьере придется забыть. Простит ли он женщину, погубившую судьбу его единственного сына? А людей, воспитавших эту женщину? Нет, нет и еще раз нет. Иван Макарович – достойный человек, но христианское милосердие в список его добродетелей не входит.
Лариса – заложница счастливого брака, и нельзя ставить его под угрозу ради мимолетных встреч и телефонных разговоров, но она была не в силах отказаться ни от одной секунды наваждения, которое казалось ей любовью.
В юности она серьезно увлекалась фотографией, а как вышла замуж, забросила это занятие. Теперь увлечение вернулось с новой силой, она всюду стала брать с собой любимый «Зенит», а в те вечера, когда Никиты не было дома, разворачивала в ванной фотолабораторию. Лариса снимала библиотеку, бюст вождя, своих учеников, котов из ДК, листья на деревьях, пышные кусты сирени, шиповник – все подряд, чтобы единственный кадр с Алексеем показался бы случайным.
А потом, глядя на готовые работы, сама удивлялась, как они хороши.
В первое воскресенье сентября комсомольская организация «Авроры» устроила праздник для детей сотрудников под лозунгом «Первый раз в первый класс».
Мероприятие не того масштаба, на котором должен присутствовать директор, но Лариса решилась пойти без мужа.
Никите она соврала, что девочки из группы попросили ее фотографировать детей. Он немного подулся, сказал, что она путает демократичность с панибратством, а ведь всем известно, что, стоит склониться к простому человеку, как он немедленно запрыгивает тебе на шею.
Лариса обещала вести себя с достоинством, и Никита ее отпустил.
Мероприятие состоялось в диком парке на окраине города. Стояла чудесная пора завершенности, когда все созрело, а увядание еще не началось, только предупреждало о себе тоненькой корочкой льда на луже, оставшейся от шумного летнего дождя, яркими веснушками пожелтевших берез на фоне свежего и мощного хвойного леса, чуть пожухлой травой и клиньями птиц в небе.
С неба летела паутина, Лариса жмурилась и уходила с дорожки по густой траве, как по воде, радуясь, что к джинсам прилипают сухие головки репейника, совсем как в детстве.
За узкой полянкой начинался густой хвойный лес, изумрудные лапы елей чередовались с ровными и прямыми стволами корабельных сосен, которые еле слышно поскрипывали от легкого ветерка. Земля была покрыта толстым пушистым ковром их старой хвои. Лариса ходила по нему, собирала шишки, смотрела, как из земли выбухают узловатые корни, и думала, что они похожи на Алексея. Весь мир казался ей похожим на Алексея.