Лаковый «икарус»  - читать онлайн книгу. Автор: Владимир Шапко cтр.№ 17

В парковом летнем ресторане «Дубок» у раскрытых двух столиков, полностью раскрытых вечерней чашке неба, сидели раскрыто совершенно, откинувшись, сыто поикивая, сопя. Заказанное шампанское подано не было. Так же, как и пиво. Но закуска по меню – вся. Истреблена и побита полностью. Включая пять видов мороженого. Серя Серый выкладывал деньги. На чай не дал. Обижен. Обслужен не полностью. Раскидались и висели на обшарпанной волне парковой скамьи. Некоторые уснули. От танцплощадки прокурлыкал саксофон. Скоро танцы. Нужно было познакомить Серю Серого с Чувихой. Сопровождающие беспокоились о Сере Сером. Серя Серый вставил в рот сигару. Повели… На танцах яростно дурйли саксофоны. Непримиримые. Вертя, кидая, дергая партнерш, кузнечики долбились в рокэнрольной ломкой тряске. Чувиха походила на плодоножку. Она стучала стильным траком, бдабдыкая в губах всю жвачку ритма. («Бдаб-бдыб! Бдаб-бдыб!») Сигара подведенного к ней Сери Серого торчала гулей. «Маг есть?» – спросила у него Чувиха, по-прежнему бдабдыкая, немтуя. У Сери Серого мага не было. «Чего же ты тогда? Чув-вак?..» – Трак стукал. Удивленный. Один. Без лицевой чувихиной немтовки. «Иди, гоняй шары…» Ногтем выщелкнутая сигара Сери Серого ракетой кувыркалась к зеленому туману дерева у танцплощадки. Осыпалась там, пропала. Серя Серый пошел. Гонять шары. Облегченный. Ноги ходко несли его. Огорчившись, Сопровождающие еле поспевали за ним. Шехтель сразу подставил ему Банку. Без понтярщины, без долгих царапаний на сукне кием «рабы не мы – мы не рабы», Серя Серый сразу расколотил Банку. В восемь – один за другим – пушечных шаров. Не дав даже Банке попробовать кием. Оглушенный, забыв правила передвижения, Банка шел к выходу задом. Судорожно отираясь платком и бормоча: «Понимаю, бывает, понимаю». Смех от сгнивших легких Шехтеля походил на хлопья сажи. Были тихо задумчивы прокатываемые шары Бундыжного…

Может быть, кататься бы так Маленькому Серову и дальше – кататься беспечным шариком бильярдным, ширяемым киями – да только кончилась однажды у Серова игра, и кончилась разом… Сырой промозглой осенью умер Шехтель. В высокой лесной просеке к кладбищу покачивался он в гробу высоко, точно черная головня, укутанная белым. Как испуганные тонконогие черные птицы, изросшие из одежд, переступали за ним евреи. Они подлезали под гроб. Чтобы выше он был. Стремили словно его в расколотое черной просекой небо. Стремили – и не отпускали, не могли отпустить. Продвигали гроб неотвратимо к могиле – и, слитые с ним, единые, – словно утаскивались им, уводились… В осеннем мягком пальто стоял с обнаженной головой Бундыж-ный. Отяжелев от печали, словно слушал задумчиво он, как колыхались люди в черном за гробом мимо. Прибежал Серов. Увидел лихорадящихся людей, гроб над ними, увидел встрепанные рыжины Запойника, будто поджигающие черный гроб… бросился к Бундыжному, припал, ужался как мышонок… Ударяли в ухо мальчишке влажные, тяжелые срывающиеся удары изношенного пивного сердца…

Бундыжный уехал из городка. Навсегда. Первое время Серя Серый бодрился: ну что ж теперь – умер человек, другой – уехал. Начал было ходить к Офицерам (в бильярдную Дома Офицеров). Но что-то случилось с Серей Серым. И это сразу увидели все: и профессионалы с киями и бутылками, и Сопровождающие… Серя Серый стал… жалеть Банок. Перестал их колоть. Делал подставки им, хорошую, благоприятную раскатку, всячески тянул игру, давал играть им, выводил их, вытаскивал на ничью, а если и выигрывал – то только чтобы деньги уплатить маркеру за время… Как сказали бы в цирке, Серя Серый потерял кураж. Рукоплесканий не было. Сопровождающие по одному отваливали: Серя Серый сгорел, Серя Серый сшизился. Профессионалы хмурились, стали обходить его, как больного. Сам Серя Серый, казалось, ничего не видел и не слышал вокруг – все учил Банок игре…

Еще раза два приходил в накуренный, тонущий подвал с лампами, похожими на сонные дыни. Робко ходил вокруг играющих, которые по-прежнему ложились с киями на сукно, выцеливали комбинации. На нем был серый, немного великоватый ему, костюм, в котором он походил на маленького взрослого человечка. Потом перестал в бильярдную ходить совсем. После школы сидел дома. Часами. С остановленными, широко раскрытыми глазами, с раскрытой тетрадкой, в которой не было написано ни строчки. Старался не слушать осторожную возню собирающих его в Свердловск.

На привокзальной площади станции Барановичи Серов ел из большого кулька купленные им сорокакопеечные пирожки с ливером. Ел так, как будто прибыл с Голодного Мыса. «Да что же это ты, Сережа…» – в растерянности оглядывались Мать и Дочь, огруженные серовскими вещами. Уже подхромал какой-то пес с заслуженным иконостасом катухов на груди. Прилежно ждал с подготовленными глупыми глазами. Серов бросал ему половинки. Пес хватал пастью влет, проглатывая мгновенно. Молодец, Джек. Рубай. Пока еще можно. «Да что это ты, Сережа… Что это ты…»

Мать и Дочь спешили за вагоном, налетали друг на дружку, пытались махать окну, где должна была быть голова Серова.

Поезд ушел.

В парке облетали, сыпались с дубов желтыми стаями листья. Потом забытый хрустальный проливень мыл и мыл золото на земле вокруг заколоченной черной бильярдной, подняв и удерживая над землей красной медью вылуженный свет.

Как перед уходом показал Серов, Кропин довольно-таки смело закрутнул листок в пишущую машинку. С запертым дыханием ткнул раз, другой в черные буковки. Одним – средним пальцем. Будто однопалый инвалид. Так, по две, по три буковки и стал печатать. Ме…ня…ем одноко…мнат… ную и ком…нату с дву…мя со…седями на полутора…ком… нар…нат…ную…

Дело шло медленно, туго. Все время палец словно обжигался. Не о те буквы. Надо было согласиться, оставить текст объявления Сереже, напечатал бы нормально, так нет – сам!

О каком-то там штрихе, чтобы исправлять – какая речь у новоиспеченного машиниста? Приходилось этак небрежно (профессионал!) выдергивать испорченные листы, чтобы так же лихо закручивать новые. Только этому и научился.

Кое-как нашлепал одно объявление. (А надо-то – с пяток хотя бы.) Отложил лист, перевел дух. Взгляд столкнулся с неузнаваемыми – веселыми – глазами Жени Серовой. На фотографии. На стене. Вздрогнул даже… Сначала смотрел на нее, любуясь. Потом, не отдавая себе отчета, сокрушался. Точно знал ее и такой когда-то, в своей молодости, точно теперь она – старуха. Супруг ее на противоположной стенке был по-юношески голоден, тощ, но горд и значителен. И почему-то в шляпе.

Осторожно Кропин дальше стал нашлепывать. Как всегда, когда оставался один в чужом жилище, чувствовал себя неуверенно, стеснительно: с места не вставал, ничего не брал на столе, не трогал. Лишь посматривал на оставленный ему ключ. От комнаты. Хотелось пить, во рту пересохло, но к стакану, к чайнику на кухоньке не шел, терпел – на улице где-нибудь…

В прихожей вдруг зашебуршилось в замке. Кропин хотел крикнуть, что открыто, но в дверях уже стояла Нырова. И тоже – с ключом в руке…

И вытаращились они в изумлении друг на дружку. Будто два вора-домушника. Которые неожиданно встретились на сломе. Один уже работает, а другой – вот только ломанулся…