Решения. Моя жизнь в политике [без иллюстраций] - читать онлайн книгу. Автор: Герхард Шредер cтр.№ 57

На кладбище в варшавском районе Воля — там нашли свой последний покой десятки тысяч жертв — мне вручили памятную медаль. Какой-то ветеран неожиданно направился ко мне, и я совершенно не представлял, что случится дальше. Подойдя, он дрожащими руками протянул мне медаль, а я был так тронут, что не мог не прижать его к груди.

В Музее Варшавского восстания меня принял тогдашний бургомистр Варшавы, а ныне президент Польши Лех Качиньский, в то время уже известный своими националистическими и антигерманскими настроениями. Однако со мной он был вежливым и приветливым. Затем наш кортеж направился к памятнику восставшим в центре города. Кругом было полно народа: казалось, весь город вышел на улицы. Из окна автомобиля я вглядывался в серьезные лица людей. Меня поразило, как много молодежи участвует в памятных торжествах. Когда мы выходили из машин, над людским морем вокруг памятника висела напряженная тишина. Лишь пару раз прозвучали свистки. Время близилось к пяти — к моменту, когда шестьдесят лет назад началось восстание. В 17.00 зазвонили колокола всех варшавских церквей — в память о жертвах.

Вслед за тем президент Александр Квасьневский и представитель Союза ветеранов провели меня по восстановленному Старому городу. Мы протискивались через толпы людей, и я испытал огромное облегчение, обнаружив, что молодые и старые поляки кивают мне, приветственно машут, аплодируют и пожимают мне руки. В тот же миг все мои опасения развеялись. С нами был заместитель председателя Союза польских ветеранов, девяностолетний Эдмунд Барановский. За время краткой прогулки он рассказал мне о своем прошлом — и будущем: оказалось, что его внучка замужем за немцем.

Официальная часть памятных мероприятий состоялась вечером. Несколько тысяч ветеранов и членов их семей длинными рядами сидели на стульях перед импозантной сценой, по краям ее стояли большие чаши — в них пылал огонь. Я должен был выступать после президента Квасьневского и перед госсекретарем США Пауэллом. Но сразу же после речи Квасьневского на экране появились потрясающие кадры кинохроники, запечатлевшие вид разрушенного города и сцены восстания. Демонстрация фильма завершилась финальным кадром: мертвый ребенок, лет восьми-девяти. Больше я уже ничего не видел и не знаю, был ли то мальчик или девочка, расстрелянный или забитый — из глаз у меня полились слезы.

В своей речи я подчеркнул, что воспоминания о пережитых страданиях должны объединить нас, а не разделить вновь. Поэтому ныне нет и не должно быть места для реституционных претензий из Германии. Я высказался и против планов создания в Берлине Центра против изгнаний, но поддержал предложение президентов Польши и Германии по созданию общей Европейской сети. Я сказал, что Польша и Германия сегодня призваны расширять партнерство, чтобы в будущем оно переросло в союз. Это лучшее, что мы могли бы сделать в память героев и жертв Варшавского восстания.

С заключительной речью на торжественном вечере памяти выступил бывший польский министр иностранных дел Владислав Бартошевский. когда-то он тоже был участником Варшавского восстания. В своей речи он меня поблагодарил. Поздно вечером, оставшись в одиночестве в своем гостиничном номере, я наконец смог расслабиться. Напряжение этого трудного дня, с его сгустком переживаний, ушло. Но я был доволен: по первому впечатлению, мне удалось — с учетом всей нашей общей истории — достойно представить свою страну.

Кан, Варшава, Москва — три события, еще раз наглядно продемонстрировавшие, сколь трудный и долгий путь предстоит нам пройти, прежде чем все руины будут расчищены и снесены, чтобы можно было возвести фундамент, достаточно прочный для интегрированной Европы. Без рецидивов и кризисов в таких делах не обойтись. Нельзя ожидать, что у разных народов осознание общей цели будет нарастать равномерно и плавно и двигатель европейской «машины» можно будет запускать слаженно. Наш мотор то натужно стучит, то дает перебои — он редко работает ровно.

Например, во Франции все еще сохранилась убежденность, что страна принадлежит к державам, чьими усилиями движется мир. Во Франции имеет приоритет все, что касается собственной нации. Великие французские европейцы питали надежду как минимум преодолеть эту привязанность к престижу нации и побудить французов хотя бы признать общеевропейские интересы. Пока это удалось лишь отчасти. Впрочем, французы, даже те, кто придерживается позиций франко-центризма, теперь понимают, что прежнюю великую Францию, одну из самых могущественных и влиятельных мировых держав, уже невозможно восстановить ни в культурном, ни в экономическом плане. Для поддержания национального величия Франции перед лицом США или бурно развивающихся Индии и Китая — о России я скажу позже — остается единственная перспектива: объединенная Европа. А здесь с неизбежностью надо иметь дело с Германией. Кто претендует на достижение и сохранение политического лидерства в Европе, не может пройти мимо Германии.

Германия развивалась совершенно иначе. После Второй мировой войны немцы распростились со всякого рода стремлением к господству. Сначала, по всей вероятности, это был процесс вынужденный, но со временем сформировалась и собственная осознанная решимость. Мы разобрались со своими внутренними установками и считаем себя как немцами, так и европейцами. Европа — составная часть нашей идентичности.

Меня всегда интересовало столь различное отношение народов к себе и к своей принадлежности. В этом смысле французская позиция не так уж статична — она меняется. И с особой отчетливостью это наблюдалось на саммите ЕС в Ницце в декабре 2000 года. Накануне расширения Евросоюза, в который предстояло принять страны Восточной Европы, необходимо было продумать, как нам сформировать будущие руководящие структуры. Увеличение до 25 числа государств — членов ЕС потребовало важных реформ, чтобы новая Европа осталась дееспособной.

Еще в преддверии саммита высказывалось мнение, что пора отказаться от прежнего принципа единогласного принятия решений. Надо было разработать новую процедуру, чтобы решения принимались большинством населения Европы, а для этого следовало определить, какое количество голосов должна иметь каждая страна — в зависимости от численности ее населения.

Вот на этом вопросе саммит забуксовал, так что дело едва не закончилось полной неудачей. Как выяснилось, Франция и другие участники саммита до сих пор еще не уяснили, что Германия после объединения стала самой большой по численности населения европейской страной: здесь живет на 15 миллионов человек больше, чем во Франции. В 2000 году люди еще не могли отнестись к этому факту адекватно — момент не назрел.

В ходе подготовки к саммиту на пресс-конференции в Мадриде Жак Ширак обозначил позицию Франции так: «Я не сторонник того, чтобы Германия получила преимущество по числу голосов. Мы вели с Германией много войн, и при этом погибло множество французов, пока два человека — де Голль и Аденауэр — не решили, что так больше продолжаться не может. И был заключен пакт — между двумя равноправными».

В Ницце шли очень трудные переговоры, они затягивались до глубокой ночи, но все-таки мы нашли компромиссное решение. Это был мучительный процесс, осложненный соображениями престижа. Состав переговорщиков многократно менялся, всякий раз пытаясь нащупать компромисс, а роль посредника в основном играла Бельгия. В конце концов мы сошлись на том, что Германия, Франция, Англия и Италия будут иметь в Европейском совете равное число голосов. Франция пошла на уступку Германии, приняв следующее условие: решение может считаться принятым, если за него проголосует не просто определенное большинство, а большинство, которое представляет не менее 62 процентов населения ЕС. Очень сложный компромисс, однако он позволил Германии — в соответствии с фактической численностью ее населения — соблюдать свои интересы.