Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - читать онлайн книгу. Автор: Илья Фаликов cтр.№ 161

Если Ремизов и Цветаева имеют отношение к возрождению русской литературы, то именно в смысле техническом: их работа над словом, конечно, не пройдет бесследно. В том буйном поступательном движении, которое наблюдается в нашей литературе, переживающей подлинное возрождение, конечно, будет использован и используется и их опыт. При всем том, основное русло русской литературы, воспитанной Октябрем, пойдет по руслу реализма. Обновительные опыты над словом найдут плодотворное применение лишь в том случае, если они будут рассматриваться как нечто подсобное к развитию последнего.

Ну что ж, для партийного публициста весьма — и даже неожиданно — неглупо и чуть ли не амбивалентно. «Кое в чем упреки — мне — правильны, но не так направлены. Я бы упрекнула себя лучше». Ходасевич — под именем Гулливер — в своей «Литературной летописи» (Возрождение. 1928. 9 февраля) не преминул съязвить в адрес Горбова: «Он — правоверный коммунист (из недавних), а потому его выводы и оценки известны заранее, ибо декретированы сверху. <…> Есть, однако, два писателя, для которых не все еще потеряно. Это Ремизов и Цветаева, «поэт большого творческого темперамента», но «малой мысли».

В позапрошлом — 1926 году — Леонид Осипович Пастернак по памяти написал портрет Рильке. Этот портрет он показал на своей первой персональной выставке за границей — в конце прошлого года в Берлине, в частном салоне В. Хартберга; выставка прошла с успехом, превзошедшим ожидания художника как в моральном, так и в материальном плане. Не зная о том портрете, 5 февраля 1928-го МЦ пишет Л. О. Пастернаку: «Были бы деньги, села бы в поезд и приехала к Вам (Вам и маме Бориса) в Берлин, посетила бы Вашу выставку, послушала бы о Вашей молодости и о Борисином детстве, я люблю слушать, прирожденный слушатель — только не лекций и не докладов, на них сплю. Вы бы меня оба полюбили, знаю, потому что я вас обоих уже люблю. <…> — Дорогой Леонид Осипович, когда освободитесь, — запишите Рильке! Вы ведь помните его молодым».

Она испытывает постоянную потребность в жалобе. 4 марта — Пастернаку: «С 1925 г. ни одной строки стихов. Борис, я иссякаю: не как поэт, а как человек, любви источник. Поэт мне будет служить до последнего вздоха, живой на службе мертвого, о, поэт не выдаст, а накричит и наплачет, но я-то буду знать. Просто: такая жизнь не по мне. <…> А — с чего мне сейчас писать? Я никого не люблю, мне ни от кого не больно, я никого не жду, я влезаю в новое пальто и стою перед зеркалом с серьезной мыслью о том, что опять широко. Я смотрю на рост своих волос и радуюсь гущине. И радуюсь погоде. И всему очередному, вплоть до блинов у Карсавина, которые пеку не я. В ушах жужж<ание> Ев<разийцев> (сл<овно><пчелиный рой?>), в глазах пробеги очередного фильма, вчера например Декабристы ^[170]».

Новое несчастье в начале марта. 11 марта — Тесковой: «Умер от туберкулеза кишок брат моей подруги, Володя, 28 лет, на вид и по всему — 18. Доброволец, затем банковский служащий в Лондоне… Содержал мать и больную сестру, — она-то и есть моя подруга, 11 лет больна туберкулезом, от обоих легких один полумесяц, остальное съедено, ни работать ни ходить не может, красавица, 32 года. Работал, работал, посылал деньги, посылал деньги, приезжает в Париж к матери повидаться — жар. Пошли к врачу: туберкулез обоих легких. Подлечился, поступил на службу уже здесь, простудился, кровохарканье, туберкулез кишок. <…> Умер тихо, всю ночь видел сны. — «Мама, какой мне веселый сон снился: точно за мной красный бычок по зеленой траве гонится»… А утром уснул навсегда. Это было 8-го, — вчера, 10-го хоронили». Речь о брате Юрия Завадского и Веры Аренской.

Этот сон не останется без последствий, вернувшись к самой МЦ: в апреле она напишет поэму — «Красный бычок». Это поэма-выплеск, молния воспоминания: точно так же тот же красный бычок (теленок) в дни мандельштамовского пребывания в Александрове гнался за ней самой, детьми и Осипом. Это даже не поэма, а может быть баллада, не слишком обремененная сюжетом, основное содержание которой — стояние в кладбищенской глине, из которой невозможно вырваться, в то время как налетает на человека судьба, бык, по смежности — большевик, поскольку умерший — воин добровольчества.

Нет, это не блоковская красивость:

«Красный бычок» — чистейшая лирика, даже по объему, намного меньше большинства цветаевских циклов.

Восемнадцатого марта 1928-го МЦ вновь обращается в Комитет помощи русским писателям и ученым в Париже. Туда пришли также письма в ее поддержку: «Мы, нижеподписавшиеся, сим удостоверяем, что Марина Ивановна Цветаева сейчас в большой нужде и просит Союз оказать ей возможную помощь. Л. Шестов. Н. Бердяев». К ним присоединилась и Мария Цетлина.

При всем при том Цветаева читает литературу, и самую разную. «Саломея! Достаньте и прочтите упоительную книгу сов<етского>писателя Вячеслава ШИШКОВА «Бисерная рожа». (Рассказы)… <…> Сейчас читаю Пруста, с первой книги, (Swann) ^[171], читаю легко, как себя и все думаю: у него всё есть, чего у него нет??»

С выходом ее собственной книги — некоторая задержка: финансовые затруднения. Тем более необходим вечер. Отпечатаны билеты. Надо сделать все возможное, чтобы пристроить билеты, то есть найти подписчиков, тогда только книга начнет печататься. Издатель в видах распространения взял на себя двадцать пять билетов, на долю МЦ пало пятнадцать. Техника такова: подписчик заполняет бланк и направляет по указанному адресу издателю. Бланк важен только с приложенными к нему деньгами.

Попутно ни с того ни с сего пропал издатель Путерман, в издательстве домашнего адреса не дают — как узнать? Издатель как пропал, так и нашелся, и МЦ пишет Тесковой: «Издатель (неврастеник) ушел из издательства и переехал на другую квартиру, на письма не отвечает. Издал он книгу самолично, на свой риск, в издательстве о ней ничего не знают». Тем не менее у МЦ на Путермана имеются стратегические планы, которыми она делится с Саломеей: «Хорошо бы по поводу Федры вытянуть моего дорогого издателя и совместно — бархатными лапами — на него напасть».

О своем внутреннем состоянии она пишет Пастернаку в первой половине февраля 1928-го: «Последняя моя вещь Попытка комнаты — почти мертвая. И наивно утверждение окружающих: «Поэма конца (или Горы) мне нравится больше»… — точно она написана не на костях (не только моих!). Я просто, как Ася говорила в детстве, «задушилась». С 1924 г., Борис, — четыре года — ни одних проводов. <…> А я сейчас никого не жду. Это — основное. Второе — отсутствие собеседников, мое вечное в чужом кругу и в своем соку. Из меня возносится, в меня же падает, обрушивается. Фонтан. А я — река. Мне нужно берега, мимо которых, и м<ожет> б<ыть> несушеств<ующее> море, в которое. <…> В Медоне нет реки, и в Медоне я не река, меня застояли».