Долгое дело - читать онлайн книгу. Автор: Станислав Родионов cтр.№ 24

Цыганка понизила голос и заговорила значительно, с каким-то таинственным намеком:

— Стоишь ты, красавица, у дорогого блеска и сама блестишь от него. А блеск тот каменный жарче золота. Цари от него слепли, начальники от него глохли, простые люди от него помирали. Красавица ты моя, хочешь — плати мне монету звонкую, а хочешь — уходи, но и тебе плохо будет от того блеска каменного. Так плохо, красавица, что кончаю я гадать, нельзя дальше…

Вера Михайловна испугалась; испугалась посреди парка, меж людей и при ясном дне. Она торопливо вытащила рубль.

— Красавица моя, неужели правда теперь рубель стоит, а?

Вера Михайловна сунула ей трешку и пошла, не ответив, не сказав спасибо и не оглядываясь.

«Стоишь у дорогого блеска…» Это и ошарашило, испугав до внезапной сухости во рту и до мурашек на спине. Она и в самом деле стояла посреди дорогого каменного блеска. Как же узнала цыганка? Если тут узнала правду, то правдой будет и второе, страшное, которое гадалка даже не решилась сказать.

Вера Михайловна пошла медленнее. Какая-то сила, могучая и внезапная, притушила день, как придушила: потускнели солнечные лучи, поблекла зелень, улетучился в космос березовый запах… Но так было несколько секунд, пока она не тряхнула головой и не сказала себе громко, на всю аллею:

— Дура старая!

На левой ладони пишется судьба, как там пишется и чем — знают одни гадалки. Но неужели там написано, что она посреди каменного блеска стоит? А Вера Михайловна стояла, потому что за прилавком не посидишь. Да видела ее цыганка в магазине — вот откуда и предсказание. Ну а про страшное придумала для веры: скажи про счастье с королем из казенного дома — клиентка посмеялась бы и дала рубль. А за правду — трешку.

Из дневника следователя. Разговор с непорядочным человеком вызывает у меня затруднения. Показать, кто он есть, — нельзя, потеряешь контакт. Вообще не разговаривать — тоже нельзя. И тогда остается только одно: делать вид, что перед тобой порядочный человек.

Телефонный звонок отрешил его сразу и от всего. Он схватил вечно готовый портфель, содрогнул дверцей сейфа оконные стекла и ринулся к Беспалову.

Юрий Артемьевич положил трубку и недоуменно поморщился:

— Дежурный рекомендует с выездом обождать. Еще позвонит.

О работе Беспалов мог говорить и без курева. Но любая посторонняя тема, казалось, магнитной силой извлекала пачку из его кармана.

Он закурил каким-то легким движением руки, похожим на росчерк пера, и поскорее выдохнул первый дым, словно он ему был и не нужен.

— Работы навалом. Жена ворчит…

Его тоже ворчит? Или все жены ворчат, не чувствуя рядом мужей? А разве Лидины тревожные вопросы можно назвать ворчаньем?

— Впрочем, для чего и живем, как не для работы, — вздохнул прокурор фальшивым вздохом и отвел взгляд, чтобы не выдать своей хитрости.

Рябинин все понял. Фальшивый вздох относился не к сути поведанной мысли — живем для работы, — а к тому, зачем она сейчас была сказана: продолжить их вечный разговор, который возникал и обрывался внезапно, словно изредка включали магнитофонный диалог. На этот раз кнопку нажал прокурор, что, впрочем, он делал чаще своего собеседника. Но перед выездом на место происшествия Рябинин говорить не мог — сидел как на углях.

— Наоборот, — вяло ответил он.

— Что наоборот?

— Мы работаем, чтобы жить.

— По-моему, это одно и то же. Работать — это жить, а жить — это работать.

— А по-моему, нет, — не согласился Рябинин таким пресным голосом, что на этом разговор должен бы и кончиться.

— Вы, Сергей Георгиевич, никогда не отыщете никакого смысла, потому что отвергаете труд как главное дело жизни, — сказал прокурор, внимательно посмотрел на следователя и добавил: — По-моему.

Рябинин не стал бы и отвечать, если бы не это «по-моему», сказанное уже дважды и снявшее категоричность его слов.

— Я не отвергаю труд как главное дело жизни. Я отвергаю труд как смысл жизни.

— А разве это не одно и то же — дело жизни и смысл жизни?

— Смысл жизни шире дела жизни.

— Человек ведь существо трудящееся, — автоматически возразил прокурор, не успев осознать рябининских соотношений.

— Лошадь тоже существо трудящееся.

Беспалов рассмеялся:

— Лошадь, наверное, и не понимает, что трудится.

— Мы понимаем. Только этим и отличаемся?

— Сергей Георгиевич, да человека растить начинают с труда…

— А вы заметили, что молодежь не всегда с охотой слушает про труд?

— Не сразу осознает.

— Нет. Она сердцем чувствует, что дело не только в одном труде, заговорил Рябинин уже окрепнувшим голосом, ибо спор вырисовывался непустячный и с непустячным человеком.

— А в чем же?

Простого ответа Рябинин не знал, как его не знаешь, когда мысль находится в рабочем состоянии и еще не додумана для самого себя.

— Юрий Артемьевич, зональный прокурор Васин прекрасный работник, дисциплинирован, грамотен… Он вам нравится?

Вопрос был хитрым, поскольку Рябинин как бы проверял искренность прокурора в этих спорах: Васин надзирал за их прокуратурой, и от Беспалова требовалась оценка вышестоящего должностного лица.

— Нет, — признался прокурор, чуть повременив.

— А почему?

— Суховат. И еще кое-что…

— Выходит, вы оцениваете человека не по труду?

Юрий Артемьевич потянулся к носу — пошатать.

— Душа важна человеческая, — решил помочь Рябинин.

— Но и нетрудовая душа нам тоже ни к чему, — сразу отпарировал прокурор.

— Правильно. Без труда нет человека. Но и в одном труде нет человека.

— Нет, в труде уже есть человек! — загорелся прокурор, впервые загорелся на глазах следователя.

Рябинин даже умолк. Беспалов смотрел на него сердито, широко, всклокоченно. Его пыл лег на Рябинина, как огонь на солому. Ответит, он ему ответит.

И промелькнуло, исчезая…

…Работа может все закрыть. Увлеченность работой может означать безразличие к многообразию жизни. Любовь к делу — обратная сторона равнодушия к жизни?..

— Юрий Артемьевич, только подумайте, какая надежная защита — труд. По вечерам пьянствую, но я же работаю. Хулиганю, безобразничаю, — но работаю. Над женой издеваюсь — однако работаю. Детей воспитал никчемностями и лоботрясами — позвольте, я же работал. В домино стучу, в карты режусь, слоняюсь, книг не читаю, в театре век не бывал, в мелочах погряз и глупостях — не приставайте, я же работаю…

Рябинин замолк. Говорить длинно он не любил и не умел. Если только в споре. Да и не то он сказал, что промелькнуло, — там было тоньше, острее, сомнительнее.