– Неправда! Я только думал это, но не произносил вслух.
– Да у тебя все на лбу написано. – Она вздохнула. – Так и знала, что надо было ехать на своей машине.
Она внимательно поглядела на меня. Уезжать ей не хотелось, но жена понимала, что мне неуютно находиться в центре всеобщего внимания, что я вообще человек не слишком общительный, – вся эта светская болтовня всегда меня выматывала. Семьей, как и любой другой организацией, необходимо управлять.
– Поезжай один, – решила она наконец. – А меня подбросит до дома Тоби.
– Да?
– Да. А почему нет? И Джейкоба с собой захвати.
– Ты уверена? – Я склонился к ней – Лори почти на фут ниже меня ростом – и театральным шепотом произнес: – Потому что мне до смерти хочется остаться.
Она рассмеялась:
– Поезжай. Пока я не передумала.
Мрачные женщины не сводили с меня глаз.
– Поезжай. Твое пальто наверху в спальне.
Я поднялся на второй этаж и очутился в длинном коридоре. Здесь шума было практически не слышно, и я вздохнул с облегчением. Гул голосов по-прежнему эхом звучал у меня в ушах. Я принялся разыскивать пальто. В одной из спален, которая, по всей видимости, принадлежала младшей сестре погибшего мальчика, на кровати была свалена верхняя одежда, но моего пальто в ней не обнаружилось.
Дверь в соседнюю комнату была заперта. Я постучался, приоткрыл ее и просунул голову в щель, чтобы оглядеться.
Внутри царил полумрак. Единственным источником света служил торшер на латунной ножке в дальнем углу. Рядом в мягком кресле сидел отец погибшего мальчика. Дэн Рифкин был невысоким подтянутым мужчиной хрупкого сложения. Волосы его были, по обыкновению, аккуратно уложены. Он надел весьма недешевый на вид темный костюм с надорванным по иудейскому обычаю в знак траура лацканом. Зря испортили дорогую вещь, подумалось мне. В полумраке глаза его казались запавшими, с темными синяками вокруг, что придавало лицу сходство с мордочкой енота.
– Здравствуйте, Энди, – сказал он.
– Прошу прощения. Я искал свое пальто. Не хотел вас побеспокоить.
– Нет, пройдите, присядьте на минутку.
– Нет-нет, не хочу вас отвлекать.
– Пожалуйста, присядьте, я умоляю. Хочу кое о чем вас спросить.
У меня упало сердце. Мне доводилось видеть страдания тех, чьи близкие стали жертвой убийства. Работа такая, ничего не поделаешь. Хуже всего приходится родителям погибших детей, и, как по мне, отцам тяжелее, чем матерям, потому что их всю жизнь учили держаться стоически, «быть мужчинами». Исследования показывают, что отцы убитых детей регулярно умирают в течение нескольких лет после убийства, нередко от сердечного приступа. На самом же деле они умирают от горя. В какой-то момент следователь понимает, что тоже не железный и не может сопереживать всем и каждому. Поэтому вместо переживаний он сосредотачивается на технических аспектах своей работы. Превращает это в такое же ремесло, как и любое другое. Ключ тут в том, чтобы не впускать чужие страдания в свою жизнь.
Но Дэн Рифкин настаивал. Он замахал рукой, точно регулировщик, делающий машинам знак проезжать вперед, и мне не оставалось ничего другого, как аккуратно прикрыть дверь и опуститься в соседнее кресло.
– Выпить не хотите?
Он вскинул бокал с янтарным виски.
– Нет, спасибо.
– Энди, есть какие-нибудь новости?
– Нет, боюсь, что никаких.
Он кивнул и с разочарованным видом устремил взгляд в противоположный угол:
– Я всегда любил эту комнату. Прихожу сюда, когда надо подумать. Когда происходят подобные вещи, ты очень много времени проводишь в раздумьях.
Он выдавил из себя слабую улыбку: «Не волнуйся, я в порядке».
– Наверное, так оно и есть.
– Но мне не дает покоя одна мысль: почему этот человек это сделал?
– Дэн, не нужно…
– Нет, выслушайте меня до конца. Просто… я не… я не из тех, кому нужна чья-то жилетка, чтобы выплакаться. Я человек рациональный, вот и все. И у меня есть вопросы. Не относительно деталей. Когда мы с вами разговаривали, это всегда было про детали: улики, судебные процедуры. Но я человек рациональный, понимаете? Я человек рациональный, и у меня есть вопросы. Другие вопросы.
Я обмяк в своем кресле и почувствовал, как расслабляются мои плечи в молчаливой уступке.
– Хорошо. Ну, в общем, вот они: Бен был хороший. Это первое. Разумеется, ни один ребенок не заслуживает такого, независимо ни от чего. Я это понимаю. Но Бен на самом деле был хорошим мальчиком. Очень хорошим. И совсем еще ребенком. Ему было всего четырнадцать! Он никогда не доставлял никому никаких проблем. Никогда, никогда, никогда, никогда. Так почему? Какой был мотив? Я не имею в виду гнев, жадность, ревность и все такое прочее, потому что в нашем случае мотив не может быть настолько банальным, просто не может быть. Это в принципе против всякой логики! Кто мог быть настолько… настолько зол на Бена, да на любого ребенка? Это просто против всякой логики. Просто против всякой логики. – Рифкин сложил пальцы правой руки в щепоть и принялся медленно водить ими по лбу, выписывая круги по коже. – Ну, то есть что отличает этих людей? Потому что я в своей жизни, разумеется, испытывал эти чувства, эти мотивы — злость, жадность, ревность, – и вы их испытывали, как и любой другой. Но мы никогда никого не убивали. Понимаете? Мы никогда не смогли бы никого убить. А есть люди, которые убивают, люди, которые могут. Почему так?
– Я не знаю.
– Ну, должны же у вас быть какие-то мысли по этому поводу.
– Нет. Честное слово, их нет.
– Но вы же общаетесь с ними, вы имеете с ними дело. Что они говорят? Я имею в виду убийц.
– Они в большинстве своем не особенно разговорчивы.
– А вы их спрашивали? Не почему они это сделали, а что вообще делает их способными на это?
– Нет.
– Почему?
– Потому что они не ответили бы. Их адвокаты не дали бы им ответить.
– Адвокаты! – всплеснул он рукой.
– К тому же они все равно не знали бы, что ответить, ну, большинство из них. Все эти философствующие убийцы – бобы с кьянти и прочее в том же духе – это все чушь собачья
[3]. Такое только в кино бывает. И вообще, эти ребята кому угодно наплетут с три короба. Если заставить их отвечать, они, вероятно, начнут рассказывать про то, какое у них было тяжелое детство, или еще что-нибудь. Будут строить из себя жертв. Обычная история.