Дороги скорби - читать онлайн книгу. Автор: Павел Серяков cтр.№ 53

— Крепко схватил, шельма. Плечи мне не сломай.

Одноухая мышь уставилась на человека, пристально вгляделась в его лицо.

— Я помогу тебе, — Лукаш улыбнулся. — Ты Хаган. Да, черт тебя. Ты человек. Молодой еще человек. Ты рано потерял отца, парень.

Взгляд Хагана прояснился, золото в его зрачках потухло.

— А мама? — спросил он. — А мама?

— А мама в порядке. — Лукаш терпел его стальную хватку. — Мама в полном порядке, ты мне поверь. Ты же заботишься о ней, работаешь как проклятый, терпишь нас… Шутов и идиотов. Да, ты честный человек. Мама гордится тобой.

— Лукаш, прекрати. Ты делаешь ему больно.

Он повернул голову в сторону Уммы:

— Заткнись.

— Он забудет о твоих словах. Его память дырявая, что твоя рубаха.

— Не забудет.

Стоило ему отвлечься на лисицу, как глаза мыши вновь заблестели.

— Лукаш… Лукаш…

— Да я это, я.

Он вновь сжал его плечи. Когти прошили рубаху, впились в кожу.

— Слушай сюда, сопляк. Ты потерял отца. Может, на войне, может, еще как. Ты не рассказывал.

— А мама? — вновь спросил Хаган. — А как же мама? — из глаз обращенного потекли слезы. — А мама?

— Твоя мать в порядке. Ты заботишься о ней, много работаешь, она не голодает.

— Но я больше не могу заботиться о ней. Я в Яме, а до этого, кажется, умер. Лукаш убил меня… Это же ты убил меня!

Руки сжали плечи сильнее. Потекла кровь.

— Брехня, парень. Полная чушь. Ты спишь. Да, ты уснул на службе. Руди тебя поколотит за такое. Но я не скажу ему.

— Это все не взаправду?

Лукаш наигранно расхохотался:

— Ты дурак, Хаган. Как такое может быть взаправду? Ты просто спишь и видишь сон. Завтра ты проснешься и сдашь караул, потом пойдешь к мамке, а после к своей девке. Не помню её имени. Красивая такая.

— Мари, — морда человекоподобной мыши расплылась в подобии улыбки. — Я люблю её.

— И она тебя тоже любит. Тебя все любят, ты хороший человек.

Умма закрыла ладонями лицо.

— Что же ты делаешь? — произнесла она. — Садист ты, Лукаш. Правду о Трефах говорят.

— Меня часто колотят, — с неизбывной тоской сообщил Хаган. — Кого любят, не колотят.

— Это тоже тебе приснилось. Ты самый сильный и отважный человек. Мамка тобой гордится. Руди говорил, что, когда уйдет со службы, оставит тебя десятником.

— Как здорово. — Хватка ослабла. — Спасибо тебе, Лукаш. Я думал, что это все по-настоящему и ты убил меня.

— Да брось ты, как я могу убить своего лучшего друга.

— Лучшего друга…

— Все так, братишка, — Лукаш напрягся. — А теперь просыпайся.

Глаза парня приобрели свой настоящий цвет. Умма вскрикнула, а Лукаш так и остался стоять, не отпуская рукояти клинка, молниеносно пронзившего сердце человекоподобной мыши. Черная кровь, стекающая с рукояти, медленно, но верно приобретала свой настоящий цвет. Скорпион вытащил меч из тела лишь тогда, когда увидел стоящего на коленях и мертвенно бледного мальчишку с застывшей на лице улыбкой.

Он повернулся к клетке Уммы:

— Не осуждай меня, мальва.

— Не буду.

Лукаш прихрамывая подошел к её клетке и, занеся меч, саданул им по навесному замку. Сноп искр, омерзительный лязг, и оружие дало трещину. Замок упал на землю.

— Постарайся сбежать отсюда.

— А остальные?

— А остальные — не моя забота. Беги, мальва. Беги и не оглядывайся, — рукой он указал направление. — Когда окажешься под аркой, представь себе дождь и улицу Гнездовья, на которой ты хотела бы оказаться. Если сейчас действительно идет дождь, ты спасена.

— Почему ты так поступаешь? — спросила Умма, выбравшись из клетки. — Зачем?

Грязное платье упало на землю. В свете луны мужчина увидел пред собой лисицу. Зверь, не отрывая глаз, смотрел в измученное лицо Янтарного Скорпиона.

— Потому, что я должен. Я не чудовище, отец воспитывал во мне человека и… Пес знает, что из этого вышло. Беги уже, пока я не дал тебе пинка.

Лукаш постоянно повторял в голове условия подписанного им договора и в особенности его заключительную часть, именно сейчас он принял свою судьбу и осознал, сколько крови еще предстоит пролить. «Я не хочу встретить тебя на арене», — подумал он, и Умма услышала его мысли, узнала о контракте и, поклонившись, убежала прочь.

Смерть стала для Псаря избавлением от боли, и, стоило последней уйти, на смену пришло спокойствие и приятие всего, что он когда-либо сделал. Он видел каждого, кто попадал под острие его ножа. Он видел и помнил, кого, за что и при каких обстоятельствах отправил к праотцам. Раскаяния не было, никакой Господь не явился к нему, и Страшный суд, которым пугали людей церковники, не состоялся или же по какой-то причине прошел без Иво.

Псарь провалился в глубокую флуоресцентно-черную тьму. Он вглядывался в неё, и тьма, судя по всему, не сводила с него глаз.

— Я Аур, — произнесла тьма. — Я дороги Мертвых.

Он знал, что находится пред сыном Рогатого Пса. Понимание пришло само собой.

— Здравствуй Аур, — ответил Иво тьме. — Что мне теперь делать?

— Иди дорогой Мертвых.

— Как скажешь, Аур. Блуждание во тьме — не самая страшная плата…

— Кто сказал, что ты будешь блуждать во тьме?

— Я мертв и буду ходить среди мертвых. Здесь темно и потому…

— Глупости. Ты будешь идти дорогой Мертвых среди живых. Ты стал частью чужого плана, и тебе пока рано умирать. Ты второй человек, до которого я не могу добраться.

— План?

— Да, — холодно ответила тьма. — Но если ты узнаешь о замыслах Отца, все начинания Гхарра обратятся в прах. Я заберу твою память, и постарайся жить с тем, что сделал, и с тем, что тебе еще предстоит сделать.

— Что же мне предстоит?

— Для начала ты похоронишь свою Агни. Это часть замысла. Тебе следует потерять, чтобы обрести, но тебе не следует этого помнить.

— Что же это за план такой? — Он хотел кричать. Хотел, чтобы ему было больно, но здесь были лишь тьма и смерть. Ничего кроме. — Твой отец — жестокая тварь, раз замыслил такое.

— И ты не представляешь, насколько ты прав. Проваливай, Иво. Мы встретимся в начале войны, когда ты наконец прогонишь того единственного человека, которого не захочешь прогонять никогда. До встречи.

Псарь вновь погрузился во мрак, но мрак не был Ауром, в этом мраке было нечто трагичное. Запах осени, грязи и летнего ливня. Вкус металла на губах и боль. Боль, которую невозможно терпеть, даже будучи мертвым.