Горлов тупик - читать онлайн книгу. Автор: Полина Дашкова cтр.№ 127

На полу валялся небольшой топорик. Галанов с отвращением покосился на Филю: «Значит, убил, потом уложил на кровать, накрыл шалью, теперь сидит, рыдает. Слабоумный…»

Спрашивать о чем-то не имело смысла, но все-таки спросил:

– Зачем?

Филя, не вставая с колен, громко, возбужденно замычал, замотал головой, ткнул себя пальцем в грудь, потом покачал кистью руки из стороны в сторону. Галанов догадался, что он хочет сказать: «Это не я!», и задал второй вопрос:

– Тогда кто?

Филя приложил указательный палец к верхней губе, горизонтально.

– Усы? Сталин, что ли?

Слабоумный замотал головой так энергично, что толкнул кровать, из-под шали выскользнула рука. Филя поймал ее и принялся гладить себя по щеке Шуриной мертвой ладонью.

Галанов оцепенел, минуту стоял неподвижно. Наконец вспомнил, что по дороге видел телефонную будку, совсем недалеко. Вышел, нашел будку, сначала позвонил 03, потом 02. Вернулся к дому, внутрь не зашел, стряхнул снег со скамейки у забора, сел, закурил, стал ждать.

Музыка по-прежнему играла. Левитан в очередной раз повторил тот же текст. Официальное сообщение крутили каждые полчаса. Галанову было все равно. Думал о Елене Петровне. Что он ей скажет? Как такое можно сказать?

На другой половине дома открылась дверь, выглянула женщина:

– Филя, сынок, ты где?

Она вышла, прошла вдоль забора, поднялась на крыльцо, опять позвала Филю. Зашла на веранду. Через минуту послышался крик. Галанов бросил папиросу, зажал уши ладонями, стал молиться. Научился на войне. Иногда помогало.

Наряд прибыл первым, потом «Скорая».

Хозяева, родители Фили, не знали имени и фамилии мужчины, который к ней приезжал. Платил аккуратно. Деньги передавал через Шуру. Они видели его два-три раза, мельком. Молодой, среднего роста. Усы. Светлые, густые. При слове «усы» Филя замычал, закивал и опять прижал указательный палец к губе. Милиционеры переглянулись, зашептались:

– Вот ведь, совсем придурок, а понимает, что товарищ Сталин умер.

– Может, он с горя-то ее и порешил?

Паспорта у Галанова с собой не было. Предъявил удостоверение члена Союза писателей. Милиционеров красная корочка впечатлила. Допрашивали очень вежливо, уважительно. Он рассказал о Шуре все, что их интересовало, объяснил, почему здесь оказался, описал, что увидел, когда зашел в дом. На вопросы отвечал подробно, точно, честно. Когда спросили, известно ли ему, с кем сожительствовала убитая, выпалил, не задумываясь: «Нет!» И про себя добавил, трижды, как заклинание: «Нет, нет, нет!» Потом подписал полагающиеся бумаги.

Музыка играла, голос Левитана повторял официальное сообщение. Наконец Галанова отпустили, он поплелся к трамваю, очень медленно, едва волоча ноги. Тянул время, подбирал слова для Елены Петровны.

В Горлов вернулся к полуночи. В комнате Елены Петровны соседки завесили зеркало черным платком, сказали, что «Скорая» опоздала. Когда врач наконец явился, она уже не дышала.

«Славочка, не сдавайся, пиши, у тебя есть талант».

Всю жизнь он только и делал, что писал: статьи, литературоведческие эссе, исторические очерки. Писал гладко, профессионально и всегда в строгом соответствии с Генеральной Линией. Три толстые книги, сотни журнальных публикаций. Это давало деньги и статус. Он уважал свои творения, чем-то даже гордился. Однако в глубине души понимал, что на самом деле написал лишь одну повесть, «Вещмешок».

В короткий период оттепели повесть могла бы выйти, но было поздно. К тому времени он превратился в маститого критика, влиятельного партийно-литературного чиновника. «Вещмешок» противоречил Генеральной Линии настолько, что мог подорвать репутацию, понизить статус, оттолкнуть влиятельных друзей и вызвать недовольство высокого руководства.

Как бы кардинально ни менялась Линия, «Вещмешок» всегда ей противоречил. На войне и сразу после Галанов ничего не знал о Линии. Написал правду. Линия этого не прощает.

Сейчас, в семьдесят седьмом, он по-прежнему не мог опубликовать «Вещмешок», зато мог позволить себе писать в стол. Линия уже давно жрала собственный хвост, когда-нибудь она исчезнет, и рукопись увидит свет. Но одна повесть, даже такая сильная, честная, это слишком мало.

Хотелось начать большой роман, многослойный, сложный, глубокий. Он думал: «Вот в Париж слетаю, летнюю веранду на даче дострою, эссе для журнала «Коммунист» закончу, куплю бюро, которое приглядел в антикварном на Арбате. Карельская береза, русский модерн, конец девятнадцатого века. Поставлю у балконной двери. Текучка, литературная рутина пусть останется на письменном столе. Для романа необходимо отдельное пространство. Старинное бюро».

В Париж слетал, веранду достроил, бюро купил, а начать роман все не получалось. Не было ни сюжета, ни героев. Пустота. Ничего не мог придумать, кроме посвящения: «Елене Петровне и Шуре Голубевым».

* * *

Из-под двери пробивалась полоска света. Надя заглянула на кухню. Папа все еще сидел за столом, перед ним лежал раскрытый номер «Нового мира», обложкой вверх. Он сосредоточенно крутил свои очки.

– Пап, иди спать, полвторого ночи!

Он кивнул, нечаянно отломал заушник, охнул.

– Жаль, хорошие были, красивые. – Она взяла у него из рук сломанные очки. – Может, удастся починить? У тебя есть запасные?

– А? Да, конечно.

Духовку он так и не выключил. Надя открыла, поворошила деревянной лопаткой кофейные зерна и вдруг услышала:

– Хватило же наглости явиться ко мне в клинику! Мерзавец! Я потом спросил ординатора, которому его скинул, в чем там дело. Ничего особенного. Хроническое воспаление простаты, камни в желчном пузыре, повышенный холестерин. Анализы, снимки, кардиограммы, все при нем. Аккуратный. К здоровью своему относится трепетно. Желал проконсультироваться с грамотным терапевтом, вырезать ли ему камни. Почему именно я понадобился? Неужели всерьез считал, что стану его консультировать? Я голову ломал, а потом понял: он все забыл! Ну, правильно, с таким грузом на совести жить невозможно. Фамилия «Ласкин» для него давно ничего не значит. Сказали, что в нашей клинике хорошие терапевты, – записался.

– Забыл? – тихо переспросила Надя и подумала: «Совесть… Ох, папа, наивная душа!»

– Помнил бы, ни за что бы не пришел, – продолжал Семен Ефимович. – Да вообще, дело не в нем, а во мне. Вот, честно, был бы у меня в ту минуту пистолет, пристрелил бы его, рука не дрогнула. Знаешь, очень страшно и противно отдавать себе отчет в том, что ты можешь застрелить безоружного человека, пациента. Ну, конечно, на войне приходилось иногда отстреливаться, однажды даже из пулемета строчил, только война это совсем другое.

– Ты про пулемет не рассказывал.

– Не хотел вспоминать. Мерзкое чувство осталось. Октябрь сорок первого, отступление, бегство, хаос и безнадега. Они прорвали фронт, а мы застряли, взрывом рельсы разворотило, у нас полные вагоны раненых. Бой прямо тут, на товарной станции, надо новых подбирать. Сестрички не справляются, мы вместе с ними ползаем под огнем. Вижу, пулеметчика задело. Стал оказывать первую помощь, а немец прет и прет. Пришлось взяться за пулемет. Сколько их уложил, не знаю, не считал. Потом, как бой закончился, меня вывернуло наизнанку, хорошо, успел в лесок отбежать, а то перед сестричками стыдно.