Однако, подумав, он все-таки ответил:
– Нет, зачем посылать тех, которые побывали в деле? Пусть и другие обстреляются. Всем воевать надобно. Но уясните, товарищ Момыш-Улы, главное: не пропускайте, всячески не пропускайте по дорогам. Не давайте подойти к рубежу. Сегодня противник от вас за пятнадцать километров. Это, товарищ Момыш-Улы, очень близко, когда нет сопротивления, и очень далеко, когда каждый лесок, каждый бугорок сопротивляются.
Вновь поглядев на карту, помолчав, он продолжал:
– Еще одно, товарищ Момыш-Улы: проверьте подвижность батальона. И постоянно поглядывайте, наготове ли повозки, упряжь, лошади… На войне всякое бывает. Будьте готовы быстро по приказу свернуться, быстро передвинуться.
Мне показалось, что он выражается как-то иносказательно, неясно. Для чего он мне все это говорит? Я опять решил высказать напрямик свои недоумения.
– Товарищ генерал, разрешите спросить?
– Да, да, спрашивайте. Для этого мы и разговариваем.
– Мне не ясно, товарищ генерал. Ведь противник все же выйдет к рубежу батальона. Вы сказали: не удержим. Я прошу разрешения спросить вас: какова перспектива? К чему должен быть готов я, командир батальона? К отходу?
Панфилов побарабанил по столу пальцами. Это был жест затруднения.
– А вы сами как об этом думаете, товарищ Момыш-Улы?
– Не знаю, товарищ генерал.
– Видите ли, товарищ Момыш-Улы, – не сразу сказал он, – командир всегда обязан продумать худший вариант. Наша задача – держать дороги. Если немец прорвется, перед ним опять на дорогах должны быть наши войска. Вот поэтому-то я и взял отсюда батальон. Хотел ваш взять, но у вас важная дорога.
Он показал на карте дорогу Середа – Волоколамск, которую перегораживала красная черта батальона.
– Не линия важна, товарищ Момыш-Улы, – важна дорога. Если понадобится, смело выводите людей из окопов, смело сосредоточивайте, но держите дорогу. Вы меня поняли?
– Да, товарищ генерал.
Он подошел к шинели и, одеваясь, спросил:
– Знаете ли вы загадку: «Что на свете самое долгое и самое короткое, самое быстрое и самое медленное, чем больше всего пренебрегают и о чем больше всего сожалеют?»
Я сообразил не сразу. Довольный, что затруднил меня, Панфилов с улыбкой вынул часы, продемонстрировал:
– Вот что! Время! Сейчас наша задача, товарищ Момыш-Улы, в том, чтобы воевать за время, чтобы отнимать у противника время. Проводите меня.
Мы выбрались из блиндажа.
Серел рассвет. Дождь перестал, деревья неясно проступали сквозь туман. Подвели лошадей. Панфилов огляделся:
– А где же Шилов? Пойдемте-ка пока, чтобы он нагнал.
Дорогой Панфилов спросил меня, какие работы идут на рубеже. Я доложил, что батальон роет ходы сообщения, Панфилов приостановился.
– Чем вы копаете?
– Как чем? Лопатами, товарищ генерал.
– Лопатами? Умом надо копать. – Он произнес это с обычной мягкостью, с юмором. – Наворотили вы, должно быть, там земли. Сейчас вам надо, товарищ Момыш-Улы, копать ложную позицию. Хитрить надо, обманывать.
Я удивился. После разговора с генералом у меня осталось впечатление, что он не придает особенного значения оборонительной линии. Теперь выходило, что это не так. Я ответил:
– Есть копать ложную позицию, товарищ генерал!
Нас бегом нагнал капитан Шилов.
У дороги, в том месте, куда нас вывела тропка, стоял часовой – парень лет двадцати с серьезными серыми глазами. Не очень чисто, но старательно он приветствовал генерала по-ефрейторски, на караул.
– Как живешь, солдат?
Парень смутился. В то время в нашей армии обращение «солдат» было не принято. Говорили: «боец», «красноармеец». Его, быть может, первый раз назвали солдатом. Заметив смущение, Панфилов сказал:
– Солдат – великое слово. Мы все солдаты. Ну, расскажи, как живешь?
– Хорошо, товарищ генерал.
Хмыкнув, Панфилов посмотрел вниз. Скрывая шнуровку, жидкая грязь облепила тяжелые ботинки часового. Следы дорожной грязи, очищенной сучком или щепкой, остались на мокрых обмотках и повыше. Рука, державшая винтовку, посинела на рассветной стуже.
– Хорошо? – протянул Панфилов. – А скажи, как марш проделали?
– Хорошо, товарищ генерал.
Панфилов обернулся к Шилову:
– Товарищ Шилов, как марш проделали?
– Плохо, товарищ генерал.
– Эге… Оказывается, ты, солдат, соврал. – Панфилов улыбнулся. – Ну, говори, говори, рассказывай, как живется?
Часовой упрямо повторил:
– Хорошо, товарищ генерал.
– Нет, – сказал Панфилов. – Разве во время войны хорошо живут? Шагать ночью под дождем по такому киселю – чего в этом хорошего? После марша спал? Нет. Ел? Нет. Стой тут, промокший, на ветру или рой землю; а завтра-послезавтра в бой, где польется кровь. Чего в этом хорошего?
Часовой неловко улыбался.
Панфилов продолжал:
– Нет, брат, на войне хорошо не живут… Но наши отцы, наши деды умели все это переносить, умели побеждать тяготы боевой жизни, громили врага. Ты, брат, еще не встретился с врагом в бою… Но бороться с холодом, с усталостью, с лишениями – тоже бой, где нужна отвага. И не вешаешь головы, не хнычешь… Вот это хорошо, солдат! Как фамилия?
– Ползунов, товарищ генерал… Я это самое и хотел, товарищ генерал…
– Знаменитая фамилия… Знаменитый был механик… Хотел… Почему же не сказал?
– Виноват, товарищ генерал. Просто не подумал.
– Солдату всегда надобно думать. Солдат умом должен воевать. Ну, Ползунов… буду тебя помнить. Хочу о тебе услышать. Ты меня понял?
– Понял, товарищ генерал.
Задумавшись, глядя под ноги, Панфилов медленно шел по дороге. Остановившись, он поглядел на Шилова и на меня.
– Тяжела жизнь солдата, – сказал он. – Слов нет, тяжела. Это всегда надо говорить солдату прямо, а если он врет, тут же его поправить.
Он помолчал, подумал.
– Не жалейте, товарищ Шилов, людей до боя, а в бою… берегите, берегите солдата в бою.
Это звучало не приказом. Это было больше, чем приказ: завет. Меня проняло до дрожи. Но тотчас другим тоном – начальнически, строго – Панфилов повторил:
– Берегите… Других войск, других солдат у нас тут, под Москвою, сейчас нет. Потеряем этих – и нечем держать немца.
Попрощавшись, он взял повод, взобрался на седло и тронул рысью по обочине.
3. Бой на дороге
По указанию Панфилова я выехал с капитаном Шиловым в район стыка; мы осмотрели местность, договорились о согласованных действиях, о товарищеской помощи в бою.