Кое-где, как и в Матренине, вьются дымки из печных труб, – наверное, бойцы кухарничают. Видны распряженные повозки: санитарная фура заведена во двор; на обочине стоят две наши пушки, их охраняет часовой. Расспрашиваю, где поместился штаб батальона. Еду дальше.
Кто-то шагает навстречу. Странная фигура. Солдатская шапка, шинель, но… Из-под шапки выглядывает крыло гладко зачесанных женских волос. Осаживаю коня.
– Кто такая? Зачем сюда попала?
– Здравствуйте, товарищ комбат.
Улыбка приоткрыла ровные белые зубы. Одетая в варежку рука взяла под козырек.
– Заовражина, ты зачем здесь?
– Тут наше место по приказу.
– Какому приказу?
– Начальника санитарной части. Будем делать вам прививки.
– Какие еще, к чертям, прививки?
– Уколы против брюшного тифа. Мы достали лампу-«молнию». И скоро начнем.
– Ты, часом, не спятила? Завтра здесь, возможно, все будет гореть. Немедленно уноси отсюда ноги.
– Нет, товарищ комбат, теперь не выгоните. Придется вам поговорить с моим начальником.
– Что еще за начальник?
– Военврач второго ранга. Можно сказать, майор. Женщина-врач. Она сказала, что никуда мы отсюда не уйдем.
– Тогда выброшу отсюда вас.
Не сказав больше ни слова, я поскакал к штабу.
Еду по улице. Слышу:
– Товарищ комбат!
Оборачиваюсь, вижу Кузьминича. Он тяжеловато бежит, придерживая рукой полевую сумку.
– Что там, Кузьминич, у вас стряслось?
– Товарищ комбат, разрешите доложить.
– Ну, не тяните.
– Есть! – Он и впопад и невпопад старается употреблять уставные словечки. – Товарищ комбат, тут доктор, майор медицинской службы, начал делать бойцам уколы.
– Начал? Кто разрешил?
Вспомнилась недавняя встреча с Заовражиной. Принялась все же, черт возьми, за свое!
У меня вырвался вздох. Вот чепуха! Хоть стой, хоть падай!
– Вам, товарищ политрук, сегодня уже было сказано: когда наконец вы станете военным? Этот майор не вправе вам приказывать.
Кузьминич смиренно – руки по швам – выслушал мой нагоняй.
Пришлось отправиться к майору-доктору. Походная амбулатория была развернута в лучшем, самом большом доме. Огромная лампа-«молния», висевшая под потолком, лила яркий свет на застланные белейшими простынями стол, лавки, кровати. На плите в эмалированном тазике кипела вода.
Смуглая женщина в белом халате – я сразу отметил ее точеное лицо, властную повадку – обернулась ко мне. Волосы, не совсем прикрытые медицинской белой шапочкой, были столь черными, что, казалось, отливали синевой.
На стуле сидел ездовой Гаркуша. Засучив рукав, он с важным видом подставлял голый локоть. Я крикнул:
– Гаркуша, почему тут околачиваешься? Кто разрешил?
Гаркуша встал, скромно потупился.
– Приглашен, товарищ комбат, по старому знакомству.
А, еще один знакомец Вари Заовражиной!
– Убирайся отсюда! Ну, живее поворачивайся!
Взяв шинель, Гаркуша, не теряя достоинства, но и не мешкая, покинул комнату. Женщина-майор холодно сказала:
– Товарищ старший лейтенант, следовало бы вести себя приличнее. И прежде всего полагается представиться.
Я извинился, назвал себя.
– А вас, доктор, попрошу прекратить эту затею.
– Какую затею? Мы обязаны сделать уколы. Это приказ по дивизии.
– Не знаю. Не могу разрешить.
– Что вы волнуетесь? Укол вызывает только легкое недомогание на один-два дня. Зато потом…
– Доктор, поймите, у меня задача. Возможно, завтра придется вступить в бой.
Как раз в эту минуту на воле бабахнул очередной разрыв. Оконные стекла слегка задребезжали. Я продолжал:
– Мы уже и сегодня под огнем. Вы разве не слышите?
– Слышу. Что же особенного? Удивляюсь, старший лейтенант, вашей нервозности.
– Доктор, извините, не могу больше уделять вам время. Уезжайте отсюда.
– Нет, у меня свои обязанности.
Я рассвирепел:
– Приказываю через два часа оставить расположение батальона.
– Вы не имеете права мне приказывать.
– Убирайтесь к черту!
Властная – чуть не сказал: царственная – женщина вскинула голову:
– За это вы ответите! И никуда мы отсюда не уйдем!
Не знаю, где притаилась в эти минуты Заовражина. Впрочем, я и не желал этого знать. Сочтя разговор законченным, я вышел, с силой хлопнув дверью.
Постепенно собрался весь мой маленький штаб. Из Матренина явился Толстунов, от Заева, с затерянной средь леса высотки, пришел невеселый, усталый Бозжанов.
Сидим молча. В печи трещит огонь. Заслонка открыта. Отсветы пламени играют на обоях. Невольно разглядываю узор: по немаркому, серому фону рассыпаны серебристые трилистники. Или, может быть, птицы. У косяка оконной рамы отодралась полоса и свисает до полу. Никто уже не поднимает этих оторванных птиц. Хозяева оставили жилье, ушли, а мы… Мы здесь жильцы временные. Вернее, даже кратковременные.
На квадратном дубовом столе разложено бумажное хозяйство Рахимова; несколько остро очиненных цветных карандашей покоится на разостланной топографической карте. Рахимов уже написал и отправил донесение, сейчас он вырисовывает на листе ватмана оборону батальона.
Входит Тимошин. Этот деликатный лейтенант-юноша ступает осторожно, словно бы стесняясь нарушить тишину, мою задумчивость. И останавливается около двери.
– Что тебе, Тимошин?
– Товарищ комбат, дали связь из штаба дивизии.
– Хорошо! Иди!
Он отдает честь, уходит.
Поцарапанная брезентовая коробка, вмещающая телефонный аппарат, стоит на подоконнике. Рядом присел дежурный боец-связист. Он произносит:
– Вызывают, товарищ комбат.
– Кто?
– Сверху. Из дивизии.
Беру трубку.
– Комбат?
Мгновенно узнаю могучий голос Звягина.
– Да, товарищ генерал-лейтенант.
Замечаю: Бозжанов поднял круглую стриженую голову, посмотрел на меня. Потом снова опустил.
– Приказ исполнили?
– Да.
– Донесение написали?
– Да.
– Ну, теперь спокоен за вас… Как ведет себя немец? Похлестывает?
– Да. Но уже пореже.