У меня родился план, и единственное, что в него не укладывалось, – то, как я объясню Сашке свой новый велосипед, и поэтому я пошёл к деду Капрону и потребовал в награду деньги.
– И на что тебе деньги?
– Брата в город свожу, на качелях покатаемся в парке, в автоматы поиграем, может, купим чего.
Мама жарила к обеду котлеты. Я украл одну и, расковыряв в ней дырочку, забил в душистую серединку две ложки крысиного яду, завернул в платок и спрятал в карман. Обтёр руки, потом помыл и хотел уже было уходить, как мама остановила меня:
– Мимо бабки Настиного дома шляться снова будешь – Сашку обедать позови, или на вот тебе, – она отрезала два ломтя хлеба, раздавила между ними свежую горячую котлету и сунула мне в руки. – Передай ему, нечего старуху объедать там.
Хорошо хоть я руки вымыть успел! Схватил хлеб и побежал со двора.
– Сашка, Сашка, мать обедать звала! – я прильнул к забору.
Тишина. Собака во дворе лежит, голову подняла, на меня смотрит. Двор хороший, красивый, досками выложен, пыли нет, чисто, как в спальне.
– Она еды тебе передала, слышь? – кричу.
Тишина, а тут ребята вдруг появились, у каждого свой план, как к собаке подступиться, как бабку со двора ночью выманить. Мне соперники нужны не были.
– Пацаны, а давайте костёр разведём под забором, он загорится, бабка тушить побежит, а мы с другого края! – кричу им.
– А что если пожар?
– А мы огнетушитель принесём!
– Где взять?
– Пошли по дворам искать!
И когда все уже побежали, ругаясь, как будут делить велосипед, кататься по очереди, я размахнулся, перебросил отравленную котлету через забор, убедился, что она упала посреди настила, и поспешил прочь. Мамин хлеб, пропитанный мясным жиром и маслом, я съел сам.
В деревню я вернулся почти затемно. Двор наш был пуст. Дом оскалился на меня темнотой окон, распахнутой настежь входной дверью. Беда. Я бросился на улицу. У двора бабы Насти стояла машина, люди.
– Старый хрыч доигрался со своими наградами.
– Травили собаку, а Сашка съел.
Один из мужчин, не разглядел, кто, решительно шагал к дому, на ходу заряжая ружьё. Бабы бросились ему на руки:
– Собаку я, собаку, – стряхивал он с себя людей.
– Да погоди ты, пока милиция уедет, ты что, сдурел?
Я спрятался в высокой траве, не мог пошевелиться, дышать не мог, и только когда уехала машина, стихли крики на улице, просочился я в тёмный двор и открыл зажмуренные до боли глаза.
На древесном настиле крыльца в центре светящегося круга голубого огня стояла большая чёрная собака. Она смотрела на меня, а я, не отрываясь, смотрел на синий волшебный свет, который отражался в тёмных окнах дома и в её глазах.
– Так, тут есть варианты, – сказала вдруг собака и посмотрела себе под лапы, а потом снова на меня. – Выбор за тобой.
Сказала и сделала полшага назад, как бы уступая мне место. И я сделал выбор.
Я вступил в круг.
Очнулся в незнакомой кровати, у противоположной стенки палаты, на железной больничной койке лежал бледный Сашка. Он открыл глаза, посмотрел на меня, улыбнулся. Я ещё долго не мог заговорить. Меня душили слёзы, а мальчики, особенно такие взрослые, как я, – они не плачут.
– Она говорила с тобой тоже, да? – шепнул Сашка, дотрагиваясь теплой ладошкой до моего лица. – Спасибо.
В больничной палате было тепло, через окно вливались сумерки, доносились крики стрижей.
– Ведь никто не поверит, – в конце концов смог проговорить я.
– Почему? – возмутился Сашка, устраиваясь у меня на кровати. – В Вырви-глаз верят? В Чёрную Собаку Смерти верят? В Выжри-печень тоже.
– Так то чудовища… – протянул я, – а тут!