Толстовский дом - читать онлайн книгу. Автор: Елена Колина cтр.№ 149

Однако наши оценки этого события разошлись. Я радуюсь, что это фактически первый шаг к свободе, к реальным переменам. У Виталика взгляд более пристальный, профессиональный, он ждет, что за этим последует полная реорганизация кино, будет новый механизм кинопроизводства, и это шанс для него.

Амбициозный в хорошем смысле мальчик. Будучи студентом, уже снял документальный фильм. Кому придет в голову просто купить камеру и снять кино? Талантливый человек тем и отличается от обычных людей, что кажущееся им нереальное – для него единственная реальность. Вот Тане не придет в голову снять кино.

А на следующем съезде кинематографистов председателем будет Виталик. Кроме шуток, у этого мальчика большое будущее в кино.

* * *

Я счастлив! Из ссылки в Горьком освобождены Сахаров и Боннэр! Беспокойно, что Сахаров плохо выглядит. Сказались голодовки, нервы. Он кажется совершенно беззащитным, но какая сила духа и стойкость святого.

Если всех партийных начальников разгонят к чертовой матери и призовут к власти диссидентов и ученых, всех, кто страдал за правду? Фантазия, но какая прекрасная.

Сегодня собрал кафедру, не сдержался и сказал, что счастлив, и тут же смутился, людям неинтересны мои эмоции.

Во дворе встретил Нину с Манечкой, собрались гулять в Летний сад, Нина горячо радовалась освобождению Сахарова из ссылки. Она единственная из всех Таниных друзей всерьез интересуется окружающей жизнью. Невозможно представить, что девочкой она, задыхаясь от злобы, кричала Тане «жидовка».

Вдруг заметил, что Нина симпатичная девушка. Сколько свиданий она пропустила из-за Манечки!

Все забывается, а как нервно началась Манечкина жизнь. Когда Манечку принесли из роддома, собрались Танины подруги. Люди, взбудораженные экстраординарным событием чужой жизни, от волнения и растроганности, от искреннего желания быть хорошими хотят помочь, но быстро приходит здравое отношение: я хочу помочь, у каждого своя жизнь. Девочки сказали: «Мы будем помогать», – и ушли. Студентки, веселые, свободные. Фаина сказала: «Вот, теперь ты поняла?» Таня заплакала.

Все было рассчитано по минутам: Тане в университет к шести, Фаина с работы в семь бегом с перевернутым лицом, мокрая от пота. Я думал, я смогу. Фаина кричала: «Ты дал ей кефир из магазина вместо кефира из молочной кухни, ты ее отравил!», Манечка плакала, я плакал, Таня плакала. Манечка не пострадала, но поняли, что невозможно, что Тане придется бросить университет. И вдруг Нина. Нина не просто дала ей возможность учиться. Эта девочка фактически спасла ее. Если бы Таня тогда бросила университет, она бы уже не поднялась, осталась бы без образования, без будущего, никем.

Если подумать, Нина совершила подвиг, настоящий подвиг дружбы. Слишком громко для двух часов с Манечкой? Но четыре вечера в неделю, но два года! В юности кажется, что впереди необозримое время, можно два года с чужим ребенком посидеть, все свое еще успеется. Дружба в юности безусловна, горящие глаза, мы друг для друга все, а в зрелости, сохраняясь в целом, распадается на куски. Наша распалась на мою нежность к Фире, мою с Илюшкой взаимную снисходительную презрительность, Фирину обиду и Фаинину ревность. Во всей этой мешанине есть и не самые светлые чувства, при том, что нам четверым уже поздно начинать жить друг без друга.

1987

Ворвались люди в черной эсэсовской форме, спрашивали, где Манечка. Я кричал, звал Фаину, и они сказали: «Фаину уже забрали». Я умолял их взять меня вместо Манечки, приводил аргументы: «Она ребенок, а я доктор наук, профессор, мои труды известны за границей» – но эсэсовцы смеялись и твердили: «Нам нужен ребенок». Проснулся и бросился к Манечке. Глупо, но перенес ее к нам, положил между собой и Фаиной. Остаток ночи думал. Что отозвалось? Погромы в Проскурове? Расстрелы в Бабьем Яру? Освенцим? Анна Франк в своем убежище? В ситуации опасности у людей любой национальности одинаковые чувства – страх, отчаяние, – отчего же с такой готовностью отозвалось подсознание, ведь это был привычный страх и привычное отчаяние.

Факты не радуют. Манечка, придя из садика, кружилась и пела: «Я жидовочка-веревочка, я жидовочка-веревочка».

В апреле было осквернено еврейское кладбище. Разрушена могила Фириной матери, Марии Моисеевны, а всего 77 могил. Через неделю инцидент в синагоге. Подростки выкрикивали антисемитские лозунги, пытались открыть ворота синагоги. Я, кстати, за всю жизнь ни разу там не был. А сегодня в Москве на Манежной прошел антисемитский митинг общества «Память». Обвиняли евреев в Чернобыльской катастрофе. В том, что русский народ спивается, в сталинском терроре. В общем, старая история: «Если в кране нет воды, воду выпили жиды».

Первый несанкционированный митинг в стране, и первый же – против евреев. Будут погромы.

Что будет с Левой, что будет с Таней, Манечкой? Нужно всем уезжать. Вспоминаются, конечно, евреи в Германии перед Второй мировой – кто вовремя понял, те спаслись.

Фира бы сейчас сказала бессмысленно ласковое: «Эмка, осторожно ходи по улицам со своим лицом», Илюшка бы хихикнул – с какими же нам лицами ходить, с чужими? Я часто мысленно с ними разговариваю. Тоскую по ним страшно.

Но многолетняя любовь к Фире высохла, как ручеек от жары. Очевидно, ручеек у меня от природы неглубокий и вся любовь, на которую я способен, перешла к Манечке. С Фаиной мы стали близки, как не были в молодости, наша близость вся вокруг Манечки.

Наши перестали глушить вражеские голоса, не нужно прислушиваться, разбирать слова. Послушал Би-би-си, они оценивают ситуацию так – будут погромы.

У Фаины парадоксальная реакция на антисемитизм. Она, как ребенок, обиделась, что ее «обзывают», впервые в жизни задумалась над тем, что она не только кандидат наук, завлабораторией, но и еврейка, и отнеслась к своему вдруг обретенному еврейству как к совершенно новому увлекательному хобби. Попросила «что-нибудь почитать про еврейскую историю». Вот уж неисповедимы пути Господни.

Манечка спала, а я придирчиво всматривался в ее личико: можно ли ей с ее лицом ходить по улицам? Нет, ничего сугубо еврейского. В садике ее определили как «жидовочку-веревочку» по фамилии Кутельман.

Илюшка сказал бы: «Где твое еврейское самосознание?»

Мое еврейство вовсе не оскорблено этим антисемитским бесчинством. Если оно и есть во мне, то настолько интимно, невесомо, что я ощущаю его только в форме причастности к судьбе этого народа. Если завтра погонят в вагоны – я еврей.

В прежнем доперестроечном мире я мог считать себя евреем, но русским. При всем государственном антисемитизме, при том, сколько раз меня не пускали на конгрессы. Тут вот какая штука, государство не кричало на площади «еврей, убирайся вон», а что не названо, то не существует. Оскорбить меня как еврея у них не получилось. Оскорблено мое ощущение себя русским, которым я теперь едва ли могу себя считать. Грустно и странно к сорока с лишним годам оказаться ничьим. Чувство такое же, как в первые годы моей любви к Фире, когда я лежал ночью и думал: «Я тебя люблю, а ты меня нет». Вот, пожалуй, все, что я чувствую.