Южная роза - читать онлайн книгу. Автор: Ляна Зелинская cтр.№ 13

И снова оказавшись в опасной близости, добавила, тяжело дыша, и глядя ему прямо в глаза:

— С чего вы взяли, что я вам это позволю?

— Купить вас за дюжину шляпок? Вы из-за этого так взъершились? В этом значит, всё дело? В каких-то словах, вырванных из контекста? — ответил Форстер с некоторым удивлением.

— Вырванных из контекста? Так вы даже не станете отрицать, что говорили нечто подобное? — Габриэль едва не задохнулась от возмущения, но потом ответила с сарказмом. — Хотя… ничего удивительного, учитывая ваш… способ заработка.

— Мой… способ заработка-то тут причём? Он что, идет вразрез с какими-то глупыми южными традициями и церемониями, милая Элья? — насмешливый голос Форстера прозвучал где-то над ухом. — Или в нём есть что-то недостойное?

— Возможно это он накладывает отпечаток на ваш образ мышления, мессир, раз позволяет вам говорить подобные вещи! Вы же торгуете овцами, да? Думаете, что и все вокруг продаются и покупаются, как овцы? — ответила Габриэль ему в тон.

Казалось, музыка отступила, и шум не мешал, так чётко слышались слова. И лучше было бы ей и вовсе молчать, потому что всякий раз, отвечая, Форстер наклонялся к уху, почти касаясь щекой её волос, и сердце замирало в испуге. Она отклонялась назад ещё дальше, запрокидывая голову, стараясь отстраниться насколько возможно, но в крепких объятьях Форстера сделать это было не так-то просто.

— Я не стану отрицать, что действительно говорил кое-что о принципах и шляпках, — ответил он, ничуть не смутившись того, в чём его уличили, — но делать вид, что вы знаете, о чём шла речь, не слишком-то вежливо, поскольку вы не присутствовали при этом разговоре. А если вы не слышали этого сами, то обижаться на чьи-то слова, с чьих-то слов, больше похоже на обиду ради обиды… Но я заметил, что южные традиции ценят больше форму, чем содержание. Неважно — что. Важно лишь — как. Я же ценю честность.

— Вы путаете честность и оскорбления, мессир!

— И чем же я оскорбил вас, синьорина Миранди?

Музыка стала стихать, и они остановились на краю двора, в полумраке, отделенные от столика с вином большой фигурой целующихся лебедей, сделанных из цветов. Габриэль отступила, поспешно спрятав руки за спину, и прижавшись к цветочной птице ладонями. Её щеки пылали и раздувались ноздри, и она воскликнула, совершенно не задумываясь над тем, услышит ли кто их перепалку:

— Пусть и вырванные из контекста, ваши слова не делают вам чести, какой бы богатый смысл они не содержали внутри! Но, я понимаю… Возможно, торговля овцами виной тому, что у вас нет представлений о допустимом, мессир Форстер, раз вы считаете, что можно насмехаться над тем, что моя семья не богата, и считать на этом основании, что женщину можно купить, как какую-нибудь овцу или обменять на дюжину шляпок и туфель! Может, у вас в горах это считается нормальным. Может, южные традиции вежливости вы считаете глупыми. Но каким бы ни был контекст вашего разговора, подобная мысль для меня сама по себе возмутительна и унизительна. Особенно учитывая, что с ваших слов теперь думают обо мне в обществе! И мне бы не хотелось, мессир Форстер, чтобы вы когда-либо говорили обо мне… где угодно и… вообще в любом контексте!

Форстер, словно повторяя за ней, тоже заложил руки за спину и произнёс с лёгкой улыбкой:

— Похоже, что репутацию самого острого языка на всем Побережье вы заслужили не зря. Что же, с ваших слов, выходит — я бесчестный лицемер, дремучий, невоспитанный, фамильярный торговец овцами, спустившийся с гор, привыкший менять товар на женщин и рассказывающий истории, полные кровавого ужаса. Так? И хоть вы сумели выразить это всё весьма деликатно и тактично, только это ведь не меняет смысл слов. Но, поверьте, меня это совсем не оскорбляет. Потому что, всё, что вы сказали — правда. Я и правда, живу в горах и торгую овцами, и совсем не стыжусь этого. Именно овцы, как бы ни смешно это звучало, впустили меня в это "изысканное общество". Не буквально, разумеется. А вам бы я советовал не стыдиться того, что ваша семья не богата. И меньше значения придавать тому, что болтают о вас в этом, так называемом «обществе». Хотя… честность, синьорина Миранди, это то, что я могу позволить себе в отличие от вас.

Это было как пощечина. И Габриэль захотелось ударить в ответ. Причем не только словесно. Впервые в жизни ей захотелось ударить человека по лицу, стереть с него эту циничную самодовольную ухмылку и всесильную уверенность в его овечьем могуществе. Сказать ему что-то такое, чтобы ему было больно, но как назло, на ум не приходило ничего остроумного и колкого.

— Учитывая вашу отповедь, мессир, и то, что вы недвусмысленно намекнули на мою лицемерную сущность, скажите, а в какую сумму вам обошелся этот вальс? Потому что, хоть моя семья и не богата, но я смогу найти деньги, чтобы компенсировать вам доставленные этим танцем неудобства. И, надеюсь, больше никогда не побеспокоить вас своим присутствием и напоминанием о южных традициях, этикете и способах заработка! — произнесла она, вздернув подбородок и стараясь сохранить остатки самообладания. — А ваши советы можете…давать вашим овцам!

Мессир Форстер поклонился, приложив руку к сердцу и произнес, с непроницаемым лицом, но глаза его при этом смеялись:

— Наоборот, синьорина Миранди, вы настолько хорошо танцуете, что от этого танца я получил ни с чем несравнимое удовольствие! И я заплатил бы маэстро в два раза больше, если бы вы согласились на ещё один вальс.

— Не могу сказать, что это удовольствие было взаимным, мессир Форстер. И я бы заплатила маэстро в пять раз больше, если бы он вообще забыл, что такое вальс и как его играть! Но если вы осмелитесь снова меня пригласить, то клянусь Богами, я оттопчу вам все ноги! — выпалила Габриэль яростно.

— Это было так невежливо, синьорина Миранди! Где же ваше южное воспитание? — рассмеялся Форстер.

— Вы же настаивали на честности, мессир Форстер! Как я вижу, вы привыкли покупать не только женщин, но и танцы, и одним Богам известно, за что ещё вы готовы заплатить! А теперь, прошу меня извинить, — она присела в реверансе, — я обещала кадриль синьору Таливерда.

Кадриль прошла как в тумане. Она танцевала и улыбалась, но внутри у неё бушевала гроза. Никогда в жизни Габриэль не чувствовала такой досады, злости и стыда, а ещё — желания пойти и содрать с рук перчатки и умыться, потому что она всё ещё ощущала прикосновения рук «этого гроу» и его дыхание на щеке, и от этих ощущений её пробирала странная дрожь. На неё, наконец-то, нахлынуло красноречие, и она мысленно сочинила целую проповедь о ценности южных традиций, и том, что именно они отличают цивилизованных людей от дикарей.

В голову пришло множество ярких эпитетов и метафор, и даже отрывки из трактатов, которые можно было бы привести в качестве примеров. Но, увы, всё это явилось с запозданием.

А вместе с красноречием пришёл ещё и стыд.

…Как она могла такого наговорить? Вместо того, чтобы демонстрировать сдержанность и холодность, которые следует проявлять к людям не своего круга, вместо того, чтобы не замечать его фамильярности и наглости, вместо этого — она накричала на него, как последняя торговка рыбой! А если кто-то их услышал? Пречистая Дева, как же неудобно!