Обадия так и не мог решить, на чьей он стороне. Эти метания, усугубленные кошмарными снами, в которых он продолжал воевать, развили у него пристрастие к спиртному, еще больше затуманив сознание. Обадия не знал, законна или нет нынешняя борьба американских колонистов с королем. Неразрешимая загадка медленно сводила его с ума.
– Скажи отцу, что ты меня не видела. Вернулась из курятника. Смотришь – мушкетона на стене нет.
Маркус не хотел, чтобы мать и сестра отдувались за его своеволие.
– Твой отец не дурак, – вздохнула мать. – Он ведь тоже слышал колокола.
Колокола и сейчас звонили: в Хедли, в Нортгемптоне и, быть может, в каждой церкви Массачусетса.
– Ты и глазом не успеешь моргнуть, как я вернусь, – заверил мать Маркус.
Поцеловав ее в щеку, он повесил на плечо мушкетон и направился в город.
Джошуа Бостона и Зеба Пруитта он встретил на кладбище, где Зеба наняли копать могилу. Вокруг кладбища росли высокие деревья. Из земли косо торчали замшелые камни надгробий, выщербленные природными стихиями.
– Привет, Маркус! – крикнул Джошуа. – Решил примкнуть к сражению?
– Вроде того, – уклончиво ответил Маркус. – Хватит королю Георгу обращаться с нами, как с малыми детьми. Свобода – прирожденное право английских подданных. Никому не позволено отнимать у нас это право, и мы не должны отстаивать его с оружием в руках.
– Или умирать за него, – пробормотал Зеб.
– Ты хотел сказать, убивать за это право? – нахмурился Маркус.
– Я сказал то, что хотел сказать, – торопливо ответил Зеб. – Если человек вольет в себя достаточно рома или кто-нибудь сумеет разжечь у него в сердце страх и ненависть, он будет убивать быстро и без особых раздумий. Но этот человек сбежит с поля боя при первой же возможности, если душой и телом разуверится в том, за что воюет.
– Прежде чем примыкать к ополчению и отправляться в Лексингтон, советую тебе крепко подумать насчет собственного патриотизма, – сказал Джошуа.
– Теперь уже поздно. – Зеб сощурился, глядя на дорогу. – Сюда идут мистер Макнил с Джосаей.
– Маркус? – Обадия остановился посреди дороги, глядя на сына налитыми кровью глазами. – Куда это ты собрался, паршивец, да еще с моим мушкетоном?
Мушкетон не принадлежал Обадии, но Маркус сознавал: сейчас неподходящее время для споров.
– Я задал тебе вопрос.
Обадия приближался. Шаги его, хотя и нетвердые, были достаточно угрожающими.
– В город. Там собирают ополчение, – ответил Маркус, не собираясь отступать.
– Ты не пойдешь воевать против своего короля! – заявил Обадия, хватая мушкетон. – Сражаться против монарха есть нарушение священного порядка, установленного Богом. И потом, ты еще малец.
– Мне восемнадцать, – напомнил Маркус.
– Считай лучше и не ври мне. – Обадия прищурился и плотно сомкнул губы.
Обычно в такие моменты Маркус капитулировал, готовый уступить, чтобы только мать не вмешивалась и не оказывалась между мужем и сыном.
Но сегодня, когда слова Зеба и Джошуа еще звенели в его ушах, Маркус чувствовал: он должен отстоять свою позицию. Доказать себе самому, отцу и своим друзьям, что он не трус. Маркус расправил плечи, готовый к поединку с отцом.
Отец влепил ему обжигающую пощечину, за которой последовала другая. Мужчин так не били. Так били женщину или ребенка. Даже в гневе Обадия решил напомнить Маркусу свое место.
Обадия вырвал оружие из рук Маркуса.
– Возвращайся домой, к своей ма, – пренебрежительно бросил Обадия. – Чтоб к моему возвращению был там! А я сейчас потолкую с Зебом и Джошуа.
Вернувшись на ферму, отец непременно его поколотит. Судя по выражению отцовских глаз, трепку получат и Зеб с Джошуа.
– Они тут ни при чем, – сказал Маркус, чьи щеки пылали после отцовских ударов.
– Хватит пререкаться, щенок! – рявкнул Обадия.
Джошуа чуть заметно кивнул в направлении фермы, молчаливо предлагая Маркусу уйти, прежде чем дела примут совсем скверный оборот.
И Маркус повернулся спиной к друзьям, войне и отцу, двинувшись домой.
Плетясь на ферму, Маркус пообещал себе, что сегодня отец помыкал им в последний раз.
В июне Маркус выполнил обещанное и сбежал в Бостон. После лексингтонского инцидента отец еще несколько раз его избивал. Вспышку отцовского гнева обычно вызывал какой-нибудь пустяковый и вполне безобидный вопрос Маркуса: например, нужно ли доить коров или не пора ли заняться высыхающим колодцем. Обадия воспринимал вопросы сына как новые знаки неповиновения.
С каждым ударом, наносимым сложенными кожаными поводьями, Обадия становился спокойнее, его глаза делались менее безумными, а слова – менее гневными. Маркус уже давно научился не плакать и не кричать во время порки. Он терпел, даже когда ноги покрывались жуткими рубцами. Слезы подстегивали решимость Обадии изгонять из Маркуса засевших демонов. Порка продолжалась, пока Маркус не сваливался от боли. Тогда Обадия отправлялся странствовать по тавернам, пока тоже не сваливался и не засыпал пьяным сном.
После одной из таких порок, пока Обадия заливал выпивкой свои горести, Маркус наполнил ведерко съестными припасами, добавив к ним семейный альманах, в котором были перечислены городки на пути к Бостону, что позволяло отмечать пройденное расстояние. Закончив сборы, Маркус зашагал на восток.
К тому времени, когда он достиг Кембриджа, Гарвардский двор напоминал потревоженное осиное гнездо. Из колледжа удалили всех студентов. Помещение заняли ополченцы, собравшиеся со всей Новой Англии. Когда в аудиториях и коридорах уже не осталось места, ополченцы начали ставить палатки где придется, не принимая в расчет соседство других палаток, мощеные улицы, фонарные столбы и сточные канавы. В результате получился лагерь, не имеющий даже отдаленного сходства с военным. Узкие проходы напоминали трещины на стенках старой посуды. Вдоль этих кривых тропок хлопали на ветру парусиновые и холщовые палатки.
Чем дальше пробирался Маркус по этому палаточному городку, тем громче становился общий гул, который теперь вполне мог соперничать с залпами английской артиллерии. Полковые музыканты пробуждали боевой дух неопытных солдат и ритмично били в барабаны. Лаяли собаки, ржали лошади, откуда-то доносились резкие крики мулов. Ополченцы, собравшиеся здесь отовсюду, начиная с Нью-Хейвена на юге и кончая Портсмутом на севере, при малейшем подозрении хватались за оружие и стреляли; иногда намеренно, но куда чаще просто так.
Учуяв запах подгоревшего кофе и жареного мяса, Маркус пошел в том направлении, надеясь раздобыть еды, как вдруг увидел знакомое лицо. Он вполголоса выругался. Такая встреча не сулила ничего хорошего.
В него впились прозорливые глаза Сета Помроя: темные, глубоко посаженные над выступающими скулами и острым носом. Суровое выражение лица оружейника из Нортгемптона подсказывало, что с этим человеком лучше не связываться.