Замурованные. Хроники Кремлевского централа - читать онлайн книгу. Автор: Иван Миронов cтр.№ 65

В положенное время кормушка отвесилась.

— Больные есть? — просопел в дырку фельдшер, тускло блеснув очками.

— Здравствуйте, доктор, — моляще всунулся Серега в распахнувшийся просвет.

— Добрый вечер, — раздалось снаружи.

— Доктор, — простонал Жура. — Дайте мне таблеточку, чтоб быть таким же, как вы.

— В смысле? — врач отчего-то покосился на стоявшего рядом корпусного.

— Ну, таблеточки, веселенькие, какие сами глотаете, — Жура изможденно протянул руку.

Доктор поперхнулся, весь замерев.

— Пожалуйста! — Жура не отступал.

Скрючившись над кормушкой, лепила украдкой снова зыркнул на корпусного, быстро соображая, что это — наркологическая наблюдательность опытного зэка или провокация собственных коллег?

— Значит, нет больных? — вдруг резко выкрикнул доктор, прервав неуместное молчание, и тут же захлопнул кормуху.

— Если бы не корпусной, Серега бы мне насыпал, — Жура забродил по хате. — Ладно, ничего страшного, я его по-любому дожму.

— Может, и выгореть, — поддержал Серегу Олигарх. — Сидел я с одним пассажиром по фамилии Трофелей. Нарколыга, чисто оперской. День сидит ровно, на следующий его начинает ломать, на третий день во время медобхода его выводят в коридор и через пять минут возвращают в хату в раскумаренном состоянии.

…Олег редко оставался на ночной телевизор, обычно после двенадцати отходил ко сну. Но последние несколько дней Олигарх вопреки привычке увлеченно смотрел старый мыльный сериал «Сегун». Судя по зрительской реакции Олигарха, герои и события незамысловатого американского «мыла» оказались ему духовно близки. Когда бледнолицый самурай побеждал в очередной сюжетной передряге, Олег непроизвольно расправлял плечи, глаза отзванивали восторгом, лицо наливалось бронзовой статью лошади маршала Жукова. Однако погремуха «Самурай», предложенная Серегой, к Олегу не прижилась, поскольку последний относился к ней слишком благосклонно.

В этот раз в ночную на продоле дежурил сержант, молодой парень, хамоватый, в меру хитрый и не вконец тупой. С ним-то и предстояло Олегу улаживать вопрос с телевизором.

— Старшой, — Олег завел разговор с тормозами за пять минут до отбоя. — Можно, мы картину посмотрим, она в начале первого начинается.

— Конечно, посмотришь, — заурчало в ответ. — Картину Малевича, «Черный квадрат» называется. Хоть всю ночь к искусству приобщайся. Гы-гы.

— Я серьезно, старшой, — робко попытался возразить Олег.

— Что может быть серьезней Малевича, — гулко заржал продольный.

Телевизор он безапелляционно погасил вместе со светом, получив погоняло на весь централ — «Квадрат».

Через неделю — шестнадцать месяцев моего заточения. Привычка, разбавленная ленью, успокоила, смирила и утешила. Воля, родная и желанная, стала казаться чужой, пока еще жгуче и страстно манящей, но уже совсем далекой. Год изоляции — и ты перестаешь жить свободой, перестаешь понимать ее и чувствовать. Тюрьма наполняет душу так же неотвратимо и без остатка, как вода — легкие утопленника. Бешеная чечетка пульса в борьбе с неизбежностью, захлебывающаяся истерика ожидания свободы сменяются нервной судорогой, онемением чувств и бесцветным, спокойным, холодно-равнодушным взглядом, подпирающим тюремные своды. Долгота казематных будней больше не омрачается тягостным ожиданием освобождения. Происходящее с тобой начинаешь воспринимать как затянувшийся отпуск, как вынужденную реабилитацию от опустошающей суеты, от дежурно-выходного пьянства, лицемерия и распутства. Здесь не терзаются душой в вечном поиске причин собственных неудач, с легким сердцем взваливают все на тюрьму: это просто и справедливо. Тысячи проблем растворяются в одной — заколюченном бетонном периметре.

В тюрьме неведом кризис среднего возраста. Во-первых, какой здесь может быть кризис, кроме голодухи. Во-вторых, сам возраст превращается в размытую условность, определенную лишь физическим здоровьем и сроками. Скажем, если тебе тридцать, а корячится десятка, то ощущаешь себя старше и дряхлее разменявшего полтинник, но в чьи планы входит выйти по суду за отсиженное. Неизменные атрибуты возраста — статус и положение в обществе, движимое и недвижимое, социальное и фундаментальное, вечное и переменчивое, наносное и переносное обретают значимость одежды в бане. Вот где подлинное торжество коммунизма: все кругом сироты — меж собой равные и равно бесправные. И хотя порой под старательное пережевывание баланды еще раздаются редкие возгласы: «Ах, какие крабы были в “Славянке”», или «Ох, какая дичь в “Пушкине”», — это всего лишь потрескивают угасающие угли «буржуазных пережитков». Отсутствие какого-либо денежного оборота еще больше придает изолятору сходства с коммунистическими утопиями Мора и Чернышевского. И только отсутствие женщин и труда не превращает нашу жизнь в кошмарные сны Веры Павловны.

Миллионеры и миллиардеры, нефтяники и латифундисты соседствуют с отпрысками беспредельных девяностых, тупо убивавших себе подобных за щедрый счет в кабаке или турпутевку в капиталистическую страну. Здесь равнение по последнему. И будь ты хоть трижды Ходорковским, вкуснее палки сырокопченой колбасы на этом централе тебе не обломится. Ибо все продукты, разрешенные к передаче, жестко ограничены постным списком, даже у олигархов пробуждающим аппетит к баланде. О вольном прошлом сидельцев могут уверенно поведать лишь шрамы: у одних — от ранений, у других — от липосакции и пересадки волос.

В тюрьме все прожитое осознается внове. На воле чужая беда ободряет, чужие поражения и неудачи липкой сладостью ложатся на душу. Злорадство — сестра зависти. И то, и другое, попущенное свободой, отравляют тебя изнутри, изничтожают достоинство, сбивают спесь благородства, вспарывают закупоренные гнойники лицемерия, источающие зловоние порока, словно бутылочного джина, выпускают наружу человеческое ничтожество. Сии грехи не подвластны нашему сознанию, поскольку они существуют вне разума и воли. А тюрьма отпускает их, облегчает душу, очищает сердце…

Не теряя надежды, в лучшее веришь слабо, рассчитываешь на худшее: переполненную голодную хату, сырую и прокуренную, агрессивно-тупорылый контингент, отсутствие возможности тренироваться (пусть даже на клочке в квадратный метр) и читать. Это худшее — реальность, а значит, самое важное — сохранить здоровье.

«Красного креста» здесь нет и не будет. Право на медицинскую помощь начинается и заканчивается флюорографией раз в полгода, чтобы убедиться, можешь ли ты сидеть дальше со здоровыми или должен отправиться подыхать на тубонар. Мучают боли от головы до печенки? Смело можешь рассчитывать на колесико просроченного антибиотика. Ноют зубы? Что ж поделать, если их не выбили при задержании. Дырки в карме надо штопать загодя.

Ежедневные часовые прогулки вчетвером на десяти квадратах, обливание ледяной водой, изматывающие отжимания-приседания, ограничения в пище — это борьба за жизнь. Без этого «здорового образа» уже через год железобетонной крытки ты имеешь все шансы стать инвалидом и приобрести уйму всякой хронической всячины.